– Мария, вы пришли в профессию еще в советские времена?

– Можно сказать, что да – застала их на излёте. Правда, специально «на критика» меня не учили. Но так сложилось, что я с какого-то времени стала писать о детских и подростковых книгах. Мое образование, включающее и филологическую, и педагогическую составляющую, мне это позволяло. Образование и читательский опыт. Детскую литературу в тогдашнем МГПИ/МПГУ у нас вела Ирина Николаевна Арзамасцева, один из лучших специалистов по детской книге и в те времена, и сегодня. И она же предложила отправить мою домашнюю работу – рецензию на «Вредные советы» Григория Остера – в журнал «Детская литература», и так я познакомилась с Игорем Германовичем Нагаевым литературный критик, с 1996 года главный редактор журнала «Детская литература». В 90-х годах я некоторое время работала в детской библиотеке, и Татьяна Валерьевна Рудишина главный библиотекарь московской Центральной городской детской библиотеки имени А. Гайдара стала приглашать меня на методические семинары в Гайдаровке, Ольга Борисовна Корф литературный критик, директор издательского и просветительского центра «Дом детской книги» в Москве, просуществовавшего до 2001 года – на писательские встречи в «Дом детской книги». Ну – и понеслось!..

– То есть вы, что называется, человек 90-х. Собственно советский период литературной критики к этому моменту уже закончился?

– Я все-таки была с ней знакома – хотя бы потому, что читала критические статьи в литературных журналах. И сложившаяся в советское время система литературной критики в 90-е еще продолжала существовать в прежнем виде.

– А вы можете сформулировать, в чем заключалась ее роль и как эта роль реализовывалась?

– Жизнь значимого литературного произведения в то время нередко начиналась с журнальной публикации – то есть с немалого журнального тиража. Потом оно выходило отдельной книгой, и это тоже многотысячный тираж. Поступало в магазины, в библиотеки… То есть попадало к широкому читателю. И тут же о нем писали газеты – и «Правда», и «Советская Россия», «Литературная газета», журнал «Новый мир», журнал «Детская литература» – то есть и взрослые, и детские газеты и журналы, центральные и региональные. О книге рассказывали по телевидению, по радио. Ее сразу, что называется, «включали в жизнь». Критик писал о книге, которая была на виду, на слуху, в руках у читателя. И читатель мог сравнить свои впечатления с впечатлениями критика, мог с его помощью найти в прочитанном тексте какую-то новую идею, новую глубину... В чем, собственно, и состояла задача критика – не просто «объяснить, что хотел сказать автор», а изложить свою точку зрения, открыть в тексте дополнительные смыслы…

– Но вы употребили одно важное, на мой взгляд, слово: «значимое» литературное произведение. То есть все книги где-то и кем-то сразу делились на две категории – значимые и незначимые?

– Может, я употребила не самое удачное слово, – но да: в советские годы, если какая-то книга выходила, это означало, что над ней предварительно непременно поработали литературные редакторы, при необходимости – научные, например, консультанты, а потом уже корректоры, технические специалисты – люди, специально для этого подготовленные. Это означало, что текст сырой, графоманский, написанный какой-нибудь самодеятельной бабушкой для внука, по определению не мог дойти до широкого читателя. В каком бы издательстве книга ни выходила, это означало, что текст на уровне предпечатной подготовки уже получил профессиональную оценку.

– То есть прошел отбор?

– Да. Хотя понятно, что тут нужно делать какие-то поправки. Нельзя отрицать, что в советские времена выпускались «идейные» произведения, какие-то скучнейшие многотомные производственные романы. Но в детской литературе, между прочим, такого было меньше. Мы помним, как писатели, удачно или не слишком удачно стартовавшие как авторы для взрослых, уходили в детскую литературу. И становились великими детскими писателями. Как Юрий Коваль, например… Но я отвлеклась. Возвращаемся к системе критики: о профессионально подготовленной книге профессиональные читатели высказывались на профессиональных площадках – для понимающего читателя.

– При этом нельзя забывать, что каждое советское издание обязательно проходило сквозь сито цензуры… И давайте сразу сделаем оговорку: мы говорим не о советском периоде «вообще», а о конце 70-х – начале 80-х годов. Цензура в разные периоды советской истории работала по-разному.

– Да, история литературы у нас полосатая, а местами – клетчатая… Конечно, цензура была. Но ведь писатель – не идиот. Он же знал, с чем ему придется встретиться. И держал это в голове, когда работал. Как минимум – старался, чтобы образы, скажем так, положительных героев не слишком противоречили «моральному облику советского гражданина».

– Но это не могло не сказываться на качестве письма! Кроме того, так было не всегда. Не случайно одной из задач книжной серии, которую выпускал независимый издатель Илья Бернштейн, было переиздание книг без цензурных купюр. И Бернштейн наглядно показал, как тексты деформировались, пролезая через цензурное горлышко.

– Да, но и это – не исключительно советское явление. Скажем, у того же Ильи Бернштейна одна из самых значительных серий – книги о войне. А книги подобной тематики цензурировались всегда и везде, во всех странах. И не только в военное, но и в послевоенное время. Я не говорю сейчас, хорошо это или плохо; это было такое же неотменимое обстоятельство, как погода.

– Но цензура во многих странах запрещена законодательно!

– Так ведь ограничительную политику можно назвать и другим словом. В книжном мире всегда устанавливаются какие-то рамки, по разным причинам. С другой стороны, есть и способы борьбы с этими ограничениями. Вы же знаете о «Неделе запрещенных книг» (Banned Books Week)? Американская библиотечная ассоциация составляет списки книг, которые подвергались запретам по совершенно ничтожным, бессмысленным причинам, далеким от литературы как таковой. Например, «Приключения Тома Сойера» – потому что персонажи там употребляют некорректное слово, обозначающего чернокожего человека. И вот библиотекари Америки борются с подобными запретами, привлекая внимание читателей к художественным достоинствам книг. Но рынок, именно коммерческая часть книжной отрасли, бизнес не всегда ориентируется на художественные достоинства…

– Вы имеете в виду, что рынок ориентируется на потребителя и его требования? Успешно продавать можно только то, что «в тренде», что отвечает запросам «широкого круга читателей»?

– В общем, да. И у «широкого круга» обычно запросы не так чтоб высоки. «Выбор масс» всегда отличался от профессионального выбора. Почему мы и говорим, что от советской цензуры, кроме вреда, бывала и польза! Дополнительные барьеры, помимо прочего, задерживали графоманов и таким образом уберегали читателей от мучений иметь дело с их произведениями.

– Но сейчас это невозможно хотя бы потому, что количество наименований выпускаемых книг в разы больше, чем в советское время.

– Да, конечно. В советские годы книг выпускалось меньше. Тиражи были огромные, а наименований, конечно, не так много, как сейчас.

– К слову: а сколько детских книг ежегодно выходит в настоящее время?

– В постсоветской России, если не считать два последних ковидных года, в среднем ежегодно выпускалось 110 тысяч наименований книг, из них примерно 10 % – литература для детей и юношества, художественная и научно-познавательная (учебная здесь не считается, она в статистике отдельно).

– То есть 10–11 тысяч книг в год… Я даже визуально не могу представить такой объем. Сколько места заняли бы эти книги, если их где-то сложить…

– Кстати, они складываются в Национальном фондохранилище обязательного экземпляра, это забота и ответственность Книжной палаты. Представьте себе огромный ангар, стеллажи, специальный режим температуры, влажности… Это и есть книжная память нации – архив печати, который пополняется уже больше ста лет. И именно в постсоветские годы – очень усиленно пополняется.

– В советские годы книг было меньше?

– В лучшие времена – примерно 80 тысяч в год, из них процентов пять для детей. И надо помнить, что сейчас статистика считает одну Россию, а тогда – 15 советских республик, издания на языках. Но если количество наименований было меньше, то тиражи – вы же помните! Тираж в 50 тысяч считался небольшим. 100 тысяч – уже лучше. Статистика учитывала 5000 экземпляров в категории «малотиражное издание». А сейчас это для детской книги вполне достойный тираж, а для подростковой – прямо отличный, большая удача для автора.

– У нас эта тенденция возникла с переходом издательств на коммерческие рельсы?

– Да. И наш рынок еще очень молодой. То, что было при советской власти, рынком назвать нельзя. Книгоиздание и книжные продажи регулировались «сверху». При этом существовала централизованная, налаженная система распространения книг. Если книга выходила в Москве, она в считанные дни «доезжала» и до Владивостока, и до Хабаровска. Причем ее можно было найти не только в книжном магазине, но и в библиотеке, и не в одном, а в нескольких экземплярах. У читателя была возможность (при желании) раздобыть новую книгу и прочитать, а у критика – рассказать о ней не в пустоту, а заинтересованной аудитории.

– То есть проблема сейчас в том, что до потенциального читателя с трудом доходит и сама книга, и информация о ней?

– Да. Но это не специфически российская проблема. Это сейчас происходит во всем книжном мире – процесс, который называется диверсификацией. Количество наименований растет, а тираж каждого наименования все меньше. Мы уже смеемся, что скоро книги будут выходить тиражом 1–2 экземпляра – для конкретного читателя… и для критика.

– Мария, вы говорите так, словно у отечественного книгоиздания, а вместе с ним и у литературной критики, в советские времена, в 80-е годы был золотой век.

– Я этого не говорила!

– Но я так вас слышу. Опровергните меня, пожалуйста!

– Вряд ли у советской литературной критики когда-то был золотой век. Но в 70-е и 80-е годы что-то «позолоченное» было. В первую очередь потому, что литературный критик имел свою (благодарную, между прочим!) аудиторию. Его действительно читали, с его мнением сверялись. С ним могли соглашаться или не соглашаться, но никто не мог сказать: это ваше личное мнение – и сидите с ним! Речь шла об уважении к профессионалам. И об уважении к профессии критика.

– То есть критики были общественно признанными экспертами?

– Да, им никто не говорил: «Какое право ты имеешь критиковать! Кто ты такой, чтобы высказываться?» Кто я? Литературовед, редактор, критик – человек своей профессии. Конечно, любой гражданин Хрюкин из деревни Гадюкино мог написать письмо в газету: «Дорогая редакция, у Коваля плохая книжка – там недопесок кусается, на советских людей бросается». Но никому не приходило в голову ставить в один ряд личное мнение гражданина Хрюкина и экспертное мнение профессионального литературного критика. Если это называется «плюрализм», то я против такого плюрализма, когда мнение Ирины Николаевны Арзамасцевой, доктора наук и крупного специалиста, оказывается в одном ряду с мнением «мамочки» в декретном отпуске, которая первый раз в жизни купила своему младенцу книгу. Причем этой книгой оказалась повесть Эдуарда Веркина, младенец в ней ничего не понял, поэтому мамочка громогласно делает вывод, что книга плохая! И другие такие же мамочки доверяют ее мнению. Сейчас каналы книжной коммуникации расширились и демократизировались. И это хорошо. Но в результате ценность экспертного мнения резко снизилась, а ценность мнения неспециалиста возросла…

– Это ведет к разрушению института критики?

– По-моему, вокруг нас он уже развалился.

– Или, скажем так, он настолько видоизменился, что перестал влиять на жизнь литературы? Это болезненный вопрос?

– Да, болезненный. Я сижу на развалинах, на обломках кирпичей. И мне от этого больно. Основная функция литературной критики – улучшать книжный мир, повышать художественный уровень текстов, помогать писателям расти над собой. Сейчас эта функция перестала быть востребованной. Отчасти и потому, что свое ценное мнение может высказать каждый жук и жаба. Я, положим, с исключительной скромностью продолжаю считать экспертным свое мнение, как и мои коллеги, мои друзья и деловые партнеры. Но «широкие массы» видели этих экспертов известно где. Для них важней мнение мамочки с лавочки.

– Почему это произошло, как вы думаете? Все получили право высказываться?

– Не право, сказала бы я, а возможность. Все получили возможность высказываться, потому что появились и усовершенствовались общедоступные средства коммуникации, позволяющие буквально любому желающему выходить на бесконечно широкую аудиторию – и говорить что угодно; и его слушают, ему доверяют.

– Скажите, а для литературы такая ситуация с критикой – это плохо?

– Сейчас я прямо кричать начну: да-а-а! Это очень плохо! Именно для литературы, для художественного уровня, для качества текстов. Автору приятно слышать похвалу, всякие слова благодарности, «спасибо за ваши стихи» – пресловутый эмоциональный отклик. А нормальный аналитический разбор, даже абсолютно нейтральный, автором понимается как осуждение, как «выискивание недостатков» – и принимается в штыки. Ситуация осложняется тем, что сейчас любой автор может выйти к читателю, минуя стадии профессиональной подготовки книги. Он просто вывешивает текст в фейсбуке – и френды бегут ставить ему лайки. Потому что они друзья, они считают своим долгом выражать автору поддержку! К качеству текста их поддержка не имеет никакого отношения. Но поди объясни это писателю! Он думает, что людям нравится его стихотворение, рассказ – значит, это хороший текст. И тут вдруг приходит эта невыносимая Порядина со своими навыками аналитического разбора… И хорошо, если есть что разбирать. Но чаще я вижу, что текст недоделанный, сырой, полный недочетов. Замечать их – собственно, не работа критика, а работа редактора и самого автора, если он по-хорошему требователен к себе. Но именно эту требовательность в нем разрушают френды, чтоб им пусто было! Как только Порядина вздумает указать писателю на какие-то недоработки, ошибки, тотчас друзья автора встают на его защиту. Они говорят Порядиной, что «делать замечания некультурно» и что «воспитанные люди так себя не ведут». Это меня и угнетает, и бесит невероятно. Но как с этим бороться, я не знаю. Плохо не то, что друзья поддерживают писателя, а то, что писатель не слышит критического мнения, которое помогло бы ему работать над произведением, исправлять недостатки, повышать планку. И я даже стараюсь не употреблять по отношению к себе слово «критик». Оно воспринимается как «тот, кто ругает». Многие люди, профессионально говорящие о книгах, предпочитают называть себя не критиками, а книжными обозревателями (и в этом есть резон).

– Это понятно. Раньше критика или давала книге жизнь – или уничтожала ее. Теперь она не сильно влияет на то, что будет с книгой.

– Скорее она влияет на самоощущение автора и на его представления о книжном мире: «Критик – это злобный карлик, который сам не пишет и другим не дает». И если он скажет писателю, что в его книге есть недостатки, писатель тут же обижается. Писатели относятся к книгам как к части собственной личности или как к собственным детям. А это непрофессионально. Боюсь, однако, что переломить эту ситуацию никто из нас уже не сможет. Условия изменились, мы сами изменились, и вернуться к золотым или позолоченным временам невозможно.

– И что в результате, по-вашему, будет с литературной критикой? Она должна видоизмениться? Занять какую-то новую нишу? В рамках литературоведения, например?..

– Ну, «литературоведческая» критика старого образца осталась в толстых журналах. Но там свои проблемы… И мизерные тиражи, увы, «узок круг», нет широкого охвата аудитории. Какое-то время у нас сохранялась возможность заниматься литературной критикой в рамках рекомендательной библиографии. Тут нужно пояснение: некоторые думают, что рекомендательная библиография навязывает читателю книги (а это недопустимо). Но нет. Рекомендательная библиография – это когда ты предоставляешь человеку, не умеющему выбирать книги (в силу возраста или нехватки читательского опыта), возможность осмысленного выбора с опорой на экспертное мнение. Эксперт не навязывает, а рекомендует – или не рекомендует, и всегда по каким-то причинам. Так вот, одно время на нас работала отраслевая пресса. Например, журнал «Библиотека в школе», возглавляемый Ольгой Константиновной Громовой, публиковал множество материалов – и литературоведческого характера, и рекомендательно-библиографического, и чисто практического. Но он перестал выходить – издательский дом счел его нерентабельным. И нельзя не сказать, что есть у нас теперь проблемы с детскими библиотеками. В Российской государственной детской библиотеке перестал существовать отдел рекомендательной библиографии. А ведь им был создан портал «Библиогид», работала блестящая команда во главе с Ириной Яковлевной Линковой, а потом ‒ с Алексеем Александровичем Копейкиным. Я имела честь и удовольствие сотрудничать с ними до последнего момента – до расформирования отдела. И да, на портале публиковались не только «положительные отзывы». Успехом пользовалась рубрика «Осторожно, книга!» – не было у нас привычки щадить графоманов… Но читатели знали: если «Библиогид» ругает, то за дело, но уж если похвалил – это гарантия качества. У «Библиогида» была благодарная профессиональная аудитория, которая прислушивалась к оценкам и рекомендациям экспертов сайта. Помимо прочего, детские библиотеки по всей стране учитывали мнения «библиогидов» при комплектовании, и это было выгодно: не тратить государственные финансы на заведомую макулатуру… Конечно, никто не мешает библиотекарям комплектоваться по каталогам, но каталог каталогу рознь. Одно дело – знаменитые «Сто книг», проект уже упомянутой Гайдаровки (там все-таки присутствует и отбор, и отчасти экспертная оценка), другое – собственные каталоги издательств. Ни один издатель ведь не напишет у себя в аннотации: «Книжка средненькая, текст слабоват, картинки так себе, зато дешево». И опять же, библиотечные профессионалы тоже вынуждены конкурировать с любым жуком и жабой из интернета, с армией отзовиков, «мамочек», блогеров...

– То есть блогер – это враг литературного критика?

– Ну нет, почему обязательно враг? Не бывает блогера «вообще», они все разные. Есть, к примеру, тринадцатилетний британский мальчик в очках, который завел видеоблог, чтобы рассказывать о книгах: «Привет, я такой-то. Я вот что прочитал! Это супер!» Никаких мыслей он при этом не высказывает, ничего не аргументирует, но ведь про книжки. И блог вполне раскрученный, его лайкают писатели, артисты, футболисты и Барак Обама. А есть блогер Евгения Шафферт, кандидат исторических наук, журналист и методист, специалист по детской книге. За каждым ее высказыванием стоит серьезная аналитическая работа. Но с точки зрения Интернета – эти блогеры равны. За исключением того, что Барак Обама не ставит Жене лайки. Получается, что мальчик даже весомее.

– Ну, мальчик тут – совершенно голливудский персонаж. Не аналитик, а пиарщик. Посмотрев видеоролик с забавным мальчиком, потребитель побежит покупать книгу. А читать и слушать Евгению Шафферт – это дополнительная работа. Быстрая связь – увидел, впечатлился, побежал покупать – не возникает.

– Вот я и говорю, что сижу на развалинах битых кирпичей: критика не интересна рынку. Она не имеет прямого отношения к продажам, не влияет на качественный уровень книгоиздания. Я еще застала времена, когда издательства детской и подростковой литературы присылали мне свои книги на рецензирование – не для того, чтоб я их «пиарила» и «поднимала продажи», а чтоб честно написала, что я думаю про их достоинства и недостатки (и мои суждения принимались к сведению выпускающими редакторами, да и авторами тоже). А сейчас издателю нужен «критик», который помогает «повышать узнаваемость бренда», а не улучшать качество текстов. Здесь я уже употребляю слово «критик» в кавычках.

Итак, «литературоведческая» критика осталась уделом эстетов, и рекомендательная библиография тоже схлопнулась. Куда крестьянину податься? Я в последние годы сотрудничаю с несколькими издательствами как литературный редактор – то есть участвую в превращении полуфабрикатов в книги. Так или иначе – это сфера приложения моих профессиональных компетенций. И я не могу не похвастаться: среди «моих» авторов – Нина Дашевская, Эдуард Веркин, Евгения Басова, Лариса Романовская и некоторые другие, тоже хорошие, я очень ими горжусь и рада, что помогаю их текстам стать глубже, стройнее, выразительнее. Еще один способ принести немножко пользы – сотрудничество с конкурсами и премиями. Скажем, с момента основания состою в экспертном совете «Книгуру» – читаю и отбираю рукописи.

– То есть конкурсы и премии в настоящее время отчасти взяли на себя ту роль, которую раньше выполняла литературная критика? К слову, в советские времена аналогов нынешним премиям не было. Госпремия по литературе выполняла совсем другую функцию: ее давали за совокупные заслуги. Она не помогала продвижению авторского имени и его книг.

– Разные премии выполняют разные задачи. Премии, которые работают с рукописями, влияют на литературный процесс. Особенно, если судьбу рукописей решают профессионалы, в том числе литературные критики. Это выгодно и для писателей, и для издателей. Неизвестному автору попасть на книжный рынок очень затруднительно, потому что издательства неохотно работают с самотеком. (И их можно понять! Экспертам премий иногда приходится такое читать…) А вот к результатам конкурсов издательства присматриваются охотно: если рукопись награждена или поощрена, это значит, что ее уже оценили, она уже прошла через некий профессиональный фильтр…

– Но все-таки надо как-то утешить писателей: неудача в одном конкурсе всего лишь означает, что конкретная рукопись не вписывается в те рамки, которые определены условиями конкретного конкурса. При других условиях рукопись может оказаться успешной…

– Давайте сделаем здесь паузу – чтобы я крикнула: писатель, не будь дураком! Внимательно читай условия конкурса, чтобы не подвергать себя ненужным испытаниям. Многие считают, что конкурс – это лотерея. Нет, не лотерея. Это игра по правилам. Правила эти обычно прописаны в соответствующих документах: есть устав, есть положение о премии, есть декларации, разъяснения… Там все написано: какие у конкурса цели и задачи, ради чего он устроен, за что тут дают премию!.. Если параметры твоего текста соответствуют условиям конкурса, ты можешь рассчитывать на успех. Игнорируешь установки, не удосужился проверить соответствие – нечего жаловаться. Есть конкурсы чисто издательские (как «Новая детская книга» издательства «Росмэн»), они служат для наполнения издательского портфеля. Есть премии писательские – имени Маршака (вручает Союз писателей Санкт-Петербурга), имени Крапивина, имени Михалкова, – и общественные… «Маршаком» награждаются книги, «Михалковкой» и «Крапивинкой» – рукописи, которые становятся книгами. Премия «Книгуру» принимает на рассмотрение и книги, недавно изданные, и рукописи – и издатели внимательно следят за конкурсным процессом, конкурируют за право взять лауреата за руку и вывести на рынок. По итогам конкурсов выходят прекрасные книги!

– Но они нередко оказываются в информационной пустоте, поскольку рассчитывать на масштабную поддержку, если ты не медиафигура, мало кто может.

– И есть институции, которые призваны поддерживать именно книги, – премия имени Чуковского (возрожденная в новом формате), премия «Большая сказка» имени Успенского. Опять же, не сбрасываем со счетов библиотеки! Не могу не упомянуть отличный проект Ленинградской областной детской библиотеки – знак «Нравится детям Ленинградской области»: читатели-подростки выбирают лучшее из прочитанного и присваивают книгам такой вот «знак качества», и это лучшая рекомендация для других таких же читателей…

– Этого достаточно, вы считаете?

– Нет, конечно! Главную проблему для книги сегодня представляет система книгораспространения. Старая разрушена, новая не выстроена. Каждый издатель пытается создать свою сеть распространения, с переменным успехом.

– И выигрывают крупные игроки.

– Выигрывают крупные игроки. «Самокат» не в состоянии двигать свои книги через те же широкие каналы, что и «Эксмо», а у какого-нибудь «Премудрого сверчка» (жив ли он?) нет даже таких мощностей, как у «Самоката». Поэтому крупные затаптывают маленьких. А действует ли антимонопольное законодательство в нашей книжной сфере, вопрос открытый. Настолько открытый, что границ не видно. При этом книга в рознице с каждым годом дорожает, а доходы населения падают. И когда книга по стоимости равна тележке продуктов на неделю, мы не имеем права упрекать родителей, которые не считают детскую книгу товаром первой необходимости. Еда важнее, одежда важнее… сотни тысяч наших соотечественников попадают в экономический тупик.

– А есть ли выход из тупика?

– Как вариант – электронное чтение. Лично меня и коллег очень выручает возможность читать с экрана. Электронная книга и заметно дешевле, и доступнее (интернет-то теперь у всех). К сожалению, многие библиотекари и родители до сих пор относятся к электронной книге с недоверием… всё продолжают что-то твердить мне про запах бумажной книги. Я уж прямо говорю: да вы не нюхайте, вы читайте!

– Возможно, тут всё упирается в технические проблемы: нужно иметь ридер, уметь закачать туда книгу…

– Слушайте, сейчас любую книгу можно читать отовсюду! С любого компьютера, с планшета, с телефона!..

– Боюсь, телефон и чтение для многих библиопедагогов – малосовместимые вещи.

– А зря! Да, есть люди (ну, старшего поколения по преимуществу), которых невозможно убедить в том, что электронная книга – не зло, а продукт прогресса. Но современные-то дети растут с гаджетами в руках! Для них не существует тех технических сложностей, в которые упираются представители предшествующих поколений. И им неважно, на каком носителе читать книгу, – было б что читать. И перед нами по-прежнему стоит эта задача – помогать читательскому выбору и поддерживать писательское развитие. Любыми возможными способами – если не тиражами, то ассортиментом; если не на бумаге, то в интернете; если не опосредованно, то прямым общением, говорением с целевой аудиторией… Каждый из нас, критиков и «критиков», выбирает свой способ воздействия на книжный мир. Пусть не глобальный, но очень важный.

Беседу вела Марина Аромштам