– Николай, вы помните, как научились читать?

– Я жил в большой-пребольшой квартире на Чистых прудах. Кроме меня, там обитало много народу: мой брат, мои родители, двоюродные братья. И не только родственники. Много детей. Две девушки, Ира и Лида, которых во время войны удочерила моя бабушка. Ира и Лида были блокадницами. В то время многие люди брали к себе таких детей. А еще в этой квартире жили две няни – Анастасия Ивановна и Екатерина Васильевна. Вот в их компании, когда другие взрослые уходили, я и осваивал «Азбуку». Такая старая книга была, с толстыми страницами: буква – картинка, буква – картинка.

– Сколько лет вам тогда было?

– Года четыре, наверное. Я еще в детский сад не ходил.

– А как вам читали в детстве, помните?

– Мама очень много читала. Отец тоже читал, но меньше. А мама много. Из любимых – «Винни-Пух» и «Алиса в Стране чудес». А еще было такое замечательное развлечение, которое сейчас из жизни почти ушло, – просмотр диафильмов. Это была целая процедура: дожидались выходного дня, натягивали простыню на стене, устанавливали проектор, выбирали диафильмы – они в таких замечательных круглых коробочках хранились… Понятно, что большинство текстов в диафильмах было сокращено и адаптировано. Но лермонтовское «Бородино» я знал наизусть благодаря диафильму. И сказки Пушкина, «Руслана и Людмилу». И первые шаги в самостоятельном чтении были связаны с диафильмами. Большие картинки – и немного текста. Я за это еще книжку про «Пифа» любил. Это, пожалуй, самая любимая моя книжка дошкольного детства. И еще Бидструп.

– Бидструп? В дошкольном возрасте?

– Да. У Бидструпа вообще нет никаких подписей. Но это очень смешно. Я помню, что было очень смешно. Талантливые рисунки.

– Удивительно, но многие люди, которые были детьми в 60-х, вспоминают Бидструпа как событие. Почему-то в то время дети любили разглядывать карикатуры. Журнал «Крокодил» пользовался у вас успехом?

– «Крокодил» я не любил. Чувствовал его политическую ангажированность. Не понимал, конечно, – но чувствовал.

– В таком раннем возрасте?

– Чувствовал фальшь. Совсем фальши не переносил. Я предпочитал картинки в «За рубежом» – там картинки носили менее политизированный характер – и в «Науке и жизни». Еще любил отрывные календари. Мне нравился сам жанр – смешные истории на маленьких листочках.

– А «Мурзилка»? «Веселые картинки»?

– Гораздо меньше любил. Ощущал в них какой-то инфантильный елей.

– Не любили сентиментальность? А сказки любили?

– Сказки любил. Опять же – благодаря диафильмам. Там было огромное количество сказок. Какие-то китайские сказки. Сказки народов СССР. А еще ведь были пластинки. Гениальные инсценировки. Из киплинговского «Слоненка» я до сих пор помню:

Слоненок любопытный
Тревожит наш покой.
Побьем его копытом,
Мохнатою рукой.

Или знаменитый «Кошкин дом»: «Мы по лавочкам сидим, из лоханочек едим…»
Всего этого было очень много. И оно образовывало такое плотное поле.

– А свою первую самостоятельно прочитанную книгу помните?

– «Последний из могикан» Фенимора Купера.

– Эта книга была первой? Она же такая толстая!

– Ну, тоненькие не в счет. Эти самые сказки… А «Последний из могикан» – большая, толстая. Из серии «Библиотека приключений».

– И там мало картинок.

– Картинки были. Но они, конечно, были разбросаны по тексту на довольно большом расстоянии друг от друга. Поэтому сначала я обычно книжку пролистывал – разглядывал картинки. Толстая книга в шесть лет за один день не читается. Ты с ней долго живешь. И тебе предстоят пейзажные описания… Страницы сплошного текста… Это тяжесть, которую надо преодолеть. А картинки создают перспективу.

– Пропускали страницы с описаниями?

– Нет. Это было важно – прочесть книгу от начала до конца. Пропуск страниц – это какое-то нарушение правил игры, в которую ты включился. Книгу нужно было честно осваивать. Помню, в книге «Оцеола – вождь семинолов» (я про индейцев очень много читал) – было такое длинное вступление с природными описаниями… Но – нет, не пропускал. А когда сюжет тебя уже захватил, тогда описания легче преодолеваются. «Одиссея капитана Блада» или «Водители фрегатов» Николая Чуковского (любимая моя книжка повестей о путешественниках) – не помню, чтобы я скучал или что-то пропускал.

– В библиотеку за книгами ходили?

– Очень редко. У меня дома была отличная библиотека. А районная библиотека поразила меня каким-то случайным набором книг. Большая часть из них вообще выпадала из моего читательского опыта и не могла меня заинтересовать.

– Например?

– Меня совершенно не интересовала советская литература. Даже в лучших своих образцах вроде «Кондуита или Швамбрании». «Голубую чашку» Гайдара я читал, но она казалось мне совершенно тошнотворной. А рассказы вроде «Честного слова» вызывали полное отторжение. Все это казалось мне абсолютно надуманным. Про Самоделкина и Карандаша, «Незнайку в Солнечном городе» я еще читал. Это было весело. А вот дальше, в подростковом возрасте, советского становилось все меньше. Исключение составляют «Волшебник Изумрудного города» и писатель-фантаст Белов. «Голова профессора Доуэля», «Человек-амфибия» – этим я некоторое время увлекался. А какая-нибудь «Туманность Андромеды» меня совершенно разочаровывала. На ней лежал оттенок скучной советскости.

– Не хотите объяснить, что это такое – оттенок скучной советскости?

– Занудные разговоры, искусственные ситуации. Я этого не любил. Поначалу в моей жизни существовала по большей части зарубежная литература. Она входила в «Библиотеку приключений». «Дочь Монтесумы» Хаггарда, Луи Буссенар… Все эти американские авторы были переведены еще до революции. «Библиотека приключений» во многом сохранила дореволюционную инерцию. Это меня очень увлекало. Мой отец читал литературные журналы, а для меня в детстве долгое время современной литературы вообще не существовало.

– Вы не читали школьные повести?

– Не читал. Вообще не вступал с этим в соприкосновение. Какой-нибудь «Баранкин, будь человеком!» или «Цветик-семицветик» никак не соприкасались с моим личным опытом. Мне все это было противно.

– Жалко, читатели сейчас не видят выражения вашего лица. Вы что же, не понимаете, что эти произведения морально заточены? Что они призваны воспитывать человека?

– Самый главный кошмар моей жизни – это завуч Мариванна, которая встречала меня на пороге школы. С этой ее назидательностью, менторской фальшивостью, с высокопарными словами, которые абсолютно расходятся с действительностью, с бытом самой этой Мариванны. За этим мне всегда виделось неуважение к человеку, к ребенку. Я окончил университет, вернулся преподавать в школу – и там опять все та же Мариванна. Я отучился в аспирантуре, прошла уже туча времени, как я занимаюсь журналистикой. Но приезжаю в какую-нибудь школу – и там опять Мариванна. И опять она то же самое говорит. Те же самые слова о моральном воспитании. Самое худшее, что когда-либо существовало в литературе, это восторженный советский сентиментализм. Он гораздо хуже сентиментализма госпожи Сегюр, гораздо хуже розового сентиментализма Лидии Чарской. За восторженным советским сентиментализмом стоит абсолютно лживая модель мира. Книги Туве Янсон или Астрид Линдгрен совершенно другие. Они соизмеряют себя с ребенком. Ребенок консервативен, он нуждается в устойчивом мире, в этом мире должны быть родители, повторяемость событий. И когда читатель погружается в этот мир, ему становится комфортно. Хорошо и комфортно. Но там нет и намека на слащавую сентиментальность.

– Мне кажется, в этих книгах отношения между людьми описаны во всей их сложности, без всяких упрощений. Но, может быть, вам приходилось слышать жалобы взрослых, которые пытаются контролировать детское чтение, на то, что на нашем книжном рынке сейчас преобладают переводные книги, и это сильно подрывает основы нашего мировоззрения. Нам нужно свое, а не чужое. Они страдают ностальгией по «добрым и чистым» советским книжкам.

– Я никакой ностальгией не страдаю. Я думаю, тут проблема очень просто обозначается: что лучше – врать или говорить правду? У нас до сих пор господствует представление, что мы должны иметь дело исключительно с «поверхностью» ребенка, с тем, что снаружи. А о том, что происходит у ребенка внутри – иногда сложное и даже страшное, – говорить не нужно.

Скандинавы в отличие от нас понимают, что если такие внутренние вещи не проговаривать, может произойти нечто непоправимое. Что ребенок останется со своей психологической травмой один на один. Из-за нашей неспособности проговаривать внутреннее у нас гораздо больше покалеченных людей. У нас и несчастий в семье гораздо больше. Конечно, лучше замкнуться в абсолютно искусственном мире фальшивого менторства и делать вид, что никаких проблем не существует.

– Есть проблемы – идите в церковь.

– У нас к церкви странное отношение. Будто существует некий институт, который может гарантировать нам нечто без наших внутренних усилий. Мы к вере относимся совершенно в стиле советской лености: пришел – и тебе всё дали. Важно свечку поставить и чтоб к причастию допустили. А то, что от тебя требуется постижение, учение, труд, внимание, – это в наше сознание не входит. И вот ребенок ходит в церковь, а пушкинского «Пророка» не понимает. Ни слова не понимает из этого стихотворения. И всё у нас так идиотически происходит. Сначала мы сотнями расстреливаем священнослужителей, а потом пытаемся соединить советскую отрыжку с худшим видом церковного морализаторства. Как говорил Набоков, «Православие, Самодержавие, Красная армия».

– Кажется, теперь именно этой меркой мы будем мерить детские книжки.

– Такой период – абсолютного обскурантизма. Довольно тяжело будет работать. Учить будет тяжело. Учить вообще тяжело. И профессия учителя у нас совершенно не уважается. Как были в свое время учителя литературы Эдик Безносов и Лева Соболев и с ними еще десяток человек, так до сих пор и есть этот десяток. Они как могут – учат. А остальных учит Мариванна. Она – краеугольный камень советской культуры, ее невозможно сдвинуть с места.

– Но читать-то мы детям будем? И учить их читать будем. Давайте, я попрошу вас напоследок назвать книгу, которая в юности произвела на вас впечатление.

– «Вверх по лестнице, ведущей вниз».

– Так это ж как раз в тему! Неожиданный взгляд на учителя и на школу. Оказывается, учительнице тоже требуется приложить усилия, чтобы научиться разбираться в жизни и хоть что-то в ней понять. Будем считать, что пока мы движемся по лестнице вниз. Но это временно, временно…

Беседу вела Марина Аромштам