– Лариса, слово «сиблинги» понятно не всем. Что для тебя стоит за этим названием?

‒ Сейчас, когда книга вышла и я начала встречаться с читателями в библиотеках и магазинах, выяснилось, что большинство подростков понятия не имеет о смысле слова «сиблинги». Я спрашивала у людей в возрасте от 10 до 17 лет, и мне предлагались самые разные версии: «Это название дикого племени», «Так зовут инопланетян с другой планеты», «Это имя несуществующего народа», «Это секта», «Так называются фантастические звери или птицы», «Это такая профессия, которой на самом деле нет». Вот конкретно эти варианты мне очень нравятся, потому что они, мне кажется, связаны с сюжетом текста. В книге есть расшифровка значения слова «сиблинги», на которой настояла редактор, Мария Порядина, и мы на первых страницах объясняем, что этим словом можно обозначить одновременно братьев и сестер ‒ родных или названых. Но наши сиблинги имеют отношение и к другой планете, и к несуществующей профессии, и даже отчасти к секте, наверное.

– Суровый разговор получился с детьми о взрослых ‒ тех взрослых, какими они могут стать. Считаешь ли ты свой роман антиутопией?

‒ Не знаю. Мне-то кажется, что возможность предотвратить катастрофу, уменьшить количество жертв, смягчить последствия, ‒ это скорее благое дело, оно к утопии ближе. Но такой цели ‒ создать текст определенного жанра ‒ я перед собой не ставила. Мне очень хотелось поиграть с сюжетом про Волю, Рок, Судьбу и прочие понятия из античной литературы, очень хотелось, как в детстве, работать в несуществующем месте, про которое я знаю столько, как если бы реально в нем работала.

Когда мне было лет двенадцать я, заполняя анкету одной из одноклассниц, на вопрос «Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» написала: «Сотрудником Института Времени или НИИЧаВо». Одноклассница не читала Булычева и Стругацких, она поверила, что эти научные учреждения есть на самом деле. А я поверила, что буду там работать. Прошло четверть века. Мне кажется, у меня всё сбылось.

– В эпизоде, где герои отправляются в прошлое, чтобы предотвратить катастрофу, и все идет не так, – это ты про то, что есть вещи, которые прощать нельзя?

‒ Дело в том, что у «Сиблингов» есть несколько версий текста: та, что опубликована в журнале «Октябрь», та, что вошла в финал конкурса «Книгуру» и висела у них на сайте год, и новая, вышедшая в «Самокате». Она сильно отличается от исходников и она длиннее, я дописала четвертую часть, продолжение. Из-за этого продолжения пришлось немного изменить начало и середину. И в том числе я поменяла финал эпизода, о котором ты говоришь. Мне было очень интересно это делать – у текста есть несколько версий с разными финалами, и это очень похоже на то, чем занимаются мои персонажи, создавая новые версии прошлого и будущего... Интересное было ощущение, как будто то, о чем я пишу, сюжетообразующая фантастическая составляющая текста, реально есть, и я с ней работаю.

Что касается описанного в тексте ощущения «время пошло вразнос и сопротивляется, не хочет, чтобы его меняли»… Я несколько раз в жизни сталкивалась с такими ситуациями, когда всё вдруг складывается самым невероятным образом – счастливым или прискорбным. И потом, уже работая над «Сиблингами», я читала «11 22 1963» Стивена Кинга, где этот прием очень здорово описан и очень интересно работает, и вспомнила про эти самые ситуации из жизни.

Я обсуждала это с коллегами, в том числе с писателем-фантастом Виталием Капланом. Мы говорили про этот мой текст, он тогда еще не был закончен, про возможные версии того, что могло произойти, но не произошло. И Виталий Маркович меня убедил в одной штуке: хорошо, что мы не знаем – то, что не случилось, оно не случилось к лучшему или наоборот.

– В общем, автор ничего не смягчил. Принято считать, что детская книга должна давать надежду, и парадоксальным образом кажется, что «Сиблинги» ее дают.

‒ Ну, я сама была уверена, что это очень мрачный текст. В некоторых книгах добро, победив зло, его «перевоспитывает» (ну, или уничтожает). И место зла становится вакантным. И тогда начинается уже другая история... Какое место вакантно в моей книге, решать читателю.

В общем-то текст изначально писался для взрослых. Это потом, на второй год работы над ним, я подумала, а не отправить ли мне его на «Книгуру» (конкурс на лучшее произведение для детей и подростков), и начала какие-то вещи в нем менять. В том числе пару линий перекроила, сделала их даже жестче... Текст стал отвечать на совсем другие вопросы. И пришлось делать другой полуфинал, дописывать продолжение.

– Для взрослых подростки – что-то вроде инопланетян. Странное, нелогичное поведение, непонятные реакции на элементарные вроде бы вещи, и даже в самом языке книг для подростков обычно чувствуется некое напряжение со стороны автора, натянутость. И не в сленге дело. Вообще не в словах. В направлении мысли. У тебя мысль так удачно совпала с ними? Или какие-то общие ощущения, может быть?

‒ У меня, скорее, жизнь так совпала – я сейчас работаю с подростками. Это не только писательские встречи. Я веду детскую литературную студию в московской школе № 2101 на гуманитарном профиле, которым руководит Ксения Александровна Молдавская, педагог, литературный критик, эксперт по детской и подростковой литературе. Два года назад Ксения меня позвала к себе работать с пишущими детьми.

А я, еще до поступления в Литинститут, лучшую часть своего школьного детства, с 7 по 11 класс, ходила в литературную студию при РГДБ, главной детской библиотеке страны. Это были девяностые годы, студия называлась «ЖИЗАЛЬМО», наши ребята публиковались в «Трамвае», в «Пионерской правде», в «Костре» и много где еще.

Своей первой публикацией я обязана Олегу Кургузову, который вел в газете «Семья» детское приложение. Меня вот эти публикации, вот этот внутренний дух, жизнь, не похожая на школьную, общение с умными людьми, читавшими то же, что и я, очень сильно поддерживали. И после школы я сразу в Литинститут пошла, потому что так наши студийцы делали.

В общем, у меня в детстве была студия, без которой потом не было бы меня. И став взрослой, я поняла, что пришло время передавать добро по кругу, отдавать долги. Нашей студии в РГДБ уже не было, руководительница умерла, я какое-то время приходила на занятия, которые вел в Гайдаровке Лев Григорьевич Яковлев, смотрела, училась учить. А потом так сложилось, что я стала заниматься с детьми сама – в школе, по скайпу, в качестве эксперта на вебинарах, однажды ездила в «Сириус», вела семинар по фантастике

У меня не было цели специально развинтить души детей и посмотреть, как там они устроены, а потом это все быстро в текст засунуть. Просто были разговоры, были споры, были обсуждения текстов, были разборы литературных произведений... И по ходу этого всего дети очень многое рассказывали – о себе, об устройстве Вселенной, о любви, о религии...

Моя самая недавняя повесть, «Дом четырех ладоней», которая вошла в шорт-лист «Книгуру», тоже о подростках, о школьниках. Я ее писала по дороге на работу и обратно, в метро – я в свою школу езжу с другого конца Москвы. Мне там хорошо и интересно, иногда вспоминается одна из любимых книг детства, «Меховой интернат» Эдуарда Успенского. Вот иногда бывает ощущение, что я работаю примерно там. И я не удивлюсь, если однажды в классе с потолка ленивец свесится или из-за парты крот выпрыгнет...

С этой школой у меня связано несколько совершенно волшебных моментов, и среди них – воспоминания о том, как я со своими студийными девицами сижу в пустом классе на партах и мы под гитару поем «Агату Кристи». И они немного удивлены, что я эти песни знаю. И я удивлена, что они это сейчас поют.

И еще один кусок счастья.

В прошлом году я написала повесть про девяностые, «Слепая курица», и она тоже попала в шорт-лист «Книгуру». А у меня есть ученица, Полина, она сейчас в седьмом. И Полина мне говорит: я прочла вашу повесть, и теперь мне стало понятнее, о чем пели Цой и Летов. Я от радости чуть не взлетела.

Когда «Сиблинги» вышли, я притащила книгу в нашу школу. Зашла в 313-й кабинет, который, собственно, в тексте описан и в котором я иногда какие-то черновики тюкала. У меня было ощущение нереальности, будто я внутри собственного сюжета стою. Или вообще в какой-то новой вселенной. Вот я. Вот книга, которую я написала в этом классе. Вот сам класс. Вот пятиэтажка за окнами. Кто я? Где я? Может, в моей версии тоже изменили сослагательное время? И было так хорошо – до нереальности…

Беседу вела Елена Соковенина