Мой папа до начала своей учительской карьеры работал инспектором книжных магазинов. У него в «системе» оставались друзья. Иногда папа их навещал, и ему по знакомству продавали разный книжный «дефицит». В числе этого разного была книга Эммы Мошковской – стихи для детей, «с прекрасными картинками и большими буквами».

Я долго «обчитывала» эту книжку, многократно к ней возвращаясь. Сначала выискивала коротенькие и не очень «лохматые» стихи, с простой строкой. А потом – и длинные. Как оказалось через много лет, некоторые из этих стихов я запомнила наизусть, и они пригодились мне в моей учительской бытности:

Упал кусочек неба,
Лежит, не шелохнется.
Упал кусочек неба,
где ива тихо гнется,
где желтые кувшинки,
упал кусочек неба!
И плавают в нем рыбки,
и я даю им хлеба.

Мы с детьми это стихотворение читали с разной скоростью, подбирали разные интонационные рисунки, придумывали сопровождающие текст движения…

Стихи Эммы Мошковской, поэта, сложившегося в период оттепели, резко отличались не только от партийно-патриотической родинолюбивой детской поэзии сталинского времени, но и, к примеру, от поэзии Агнии Барто, которая претендовала на понимание детской психологии, но, ее «правдивые реалистические детские портреты», мне кажется, во многом конструировались по заданному образцу «типичного советского ребенка», с обязательным налетом назидательности.

Ребенок в стихах Эммы Мошковской совсем другой – не столько типичный, сколько странный. С какими-то немыслимыми для детских персонажей Барто и Михалкова переживаниями и желаниями.

То он решает сделать подарок Луне, заглядывающей в окно («нарядить мишку в пальтишко», и пусть луна на него глядит!), то просит подарить ему на день рождения живого крокодила. И уж как бы он этого крокодила любил! (Крокодила, а не… родину! Мыслимое ли это дело?)

А кроме ребенка, в стихах Мошковской встречаются еще и разные существа, всевозможные слоны и бегемоты, которым «доверено» быть выразителями все тех же странных человеческих желаний и переживаний.

«Захотелось в полет Бегемоту…» Даже если больше ничего не добавить, «бегемот» и «полет» сразу сталкиваются между собой. Это ж какое высокое и совершенно неисполнимое желание – для Бегемота!

А ведь в то время «стремление к полетам» вменялось чуть ли не в обязанность «хорошим детям»: летчики и космонавты – лучшие советские люди, космонавтика – наше все. В детских садах воспитатели должны были проводить с детьми ролевые игры в пилотов и космонавтов, а в школе на вопрос «Кем ты мечтаешь стать, когда вырастешь?» не было лучше ответа, чем – «космонавтом».

Но если ты – Бегемот, то абсолютно лишен «легкости бытия». Желание полететь противоречит самой бегемотовой природе. Какие горькие переживания, какое унижение приходится из-за этого переживать. И читателя накрывает «невыразимой печалью» – раз он почему-то отождествляется с Бегемотом (а он непременно отождествляется).

Было еще одно совершенно завораживавшее меня в детстве стихотворение – про серенького Козлика и его бабушку.

Начиналось оно так: «У Козлика не было бабушки, совсем никакой бабушки…»

Истории про серенького Козлика я слушала на пластинке (книжки такой у меня не было). 60-е были по преимуществу годами аудиокультуры: на пластинках и радиопередачах тогда росли практически все «интеллигентские» дети. А мне, учительскому ребенку, обладавшему немыслимой для сегодняшнего дня самостоятельностью и большую часть времени проводившему без взрослых, родительское чтение вслух перепадало нечасто. Зато пластинки и радиопередачи были одним из важных источников детской литературы. Особенно – во время болезни. Сидишь дома одна, с заложенным носом, – и слушаешь, слушаешь, слушаешь:

«У Козлика не было бабушки,
совсем никакой бабушки…»

Почему-то для Козлика было крайне важно иметь бабушку. Точнее – заполучить себе бабушку. И в его случае это желание, видимо, было не менее фантастическим, чем желание Бегемота летать. Но герои Эммы Мошковской удивительно упорны в своих невозможных мечтаниях – и Козлик решает во что бы то ни стало найти себе «названную» бабушку. Сначала он приглашает на эту роль крупных животных, которые кажутся ему достаточно солидными, подходящими по «внешним признакам». Но выясняется, что им это обидно! Они чувствуют себя молодыми – а их зовут в бабушки. Слониха так и отвечает (прямо «слышно», как она басит): «Нет, я еще не такая! // Я еще молодая…»

Когда Козлик уже отчаялся реализовать свою мечту, он вдруг видит бабочку. Бабочка совершенно не соответствует его представлениям о том, какой должна быть бабушка. И он обращается к ней со своей странной просьбой чуть ли не по инерции – потому что только этой просьбой и живет. Но бабочка… соглашается! Бабочка признается, что уже прожила целый день – а для бабочки это много. Очень и очень много. Так что до ночи бабочка может быть бабушкой Козлика. И Козлик (маленький глупенький Козлик!) совершенно счастлив…

А я не могу избавиться от кома в горле.

Правда, это теперь, когда я сама «неожиданно» оказалась в статусе бабушки и понимаю, что стоит за согласием бабочки. И понимаю, что «развязка» такой истории может быть только трагической.

А в детстве спроси меня, какой конец у этого стихотворения, и я бы сказала: хороший! Слониха и остальные вели себя не очень правильно. А вот бабочка – хорошая! Добрая. И кончилось все «хорошо»: заветное желание Козлика исполнилось…

Но и тогда это стихотворение все же сбивало с толку, поражало «невыразимой печалью» и вселяло невнятное чувство, что не так-то тут все и просто:

«У Козлика не было бабушки…»

Почему-то именно этой, так запавшей мне в душу истории нет в книге «Про Козлика и Ослика», выпущенной в 2018 году издательством «Лабиринт». Но другие истории – это тоже «настоящая» Эмма Мошковская, во всей своей сложности, во всем разнообразии.

И я прямо вычитываю в них «себя маленькую»:

«“Хочу победить Серого Волка!” – подумал Серенький Козлик.
Но вторник, но вторник
был пасмурный день,
и мама сказала:
– Калоши надень!
<…>
И все было трудно,
и все было сложно,
в калошах
на подвиг
идти невозможно!..»

Эх, думаю я, не поймут эти, современные, про калоши. Вот ребенку шестидесятых это понятно до боли – что значит идти на улицу в калошах. Они надеваются на ботинки, ботинки с калошами (галошами) висят на ногах, как гири. И ты шаркаешь, шаркаешь, переставляя ноги, а бегать практически невозможно. Какой уж тут подвиг!

Кстати, про подвиг, боюсь, «современные» тоже не очень поймут. То есть, им покажется, что они поняли, но они не поймут того, что понимал ребенок шестидесятых…

Ну и что, ну и что?..

Даже если калоши-галоши останутся странной деталью, смысловая нагруженность которой неизбежно ускользнет, другое-то остается? То, которое является «главной мыслью»? Вместо того чтобы отправиться на подвиг, который невозможно совершить в калошах (опять, опять эта невозможность, такая печальная и неотменимая, вынуждающая что-то с собой делать, переводить «себя» из внешней активности во внутреннюю), Козлик садится рисовать. И рисует слона. Слон-то думал, что он «урод»! А Козлик его взял и нарисовал. И сделал Слона счастливым.

А в другой истории у Серого Козлика режутся рожки. «И так ему было больно, что он захватил все свои горькие слезы, и побежал он куда глаза глядят и кричал: “Помогите!” И вдруг, погодите…»

Прозаический зачин разворачивается, набирает силу и преобразуется с стихотворный «шаг»:

Послышался вой:
и «Ай!», и «Ой!»,
«Ой, что за боль такая!»
Козлик глядит не мигая.

Выясняется, что вокруг Козлика много разных живых существ, и у каждого – своя боль. И все ужасно страдают. Так страдают, что бедный Козлик совершенно забывает о режущихся рожках – так многих надо ему пожалеть.

«И рожки почти перестали болеть!»

Эмма Мошковская – настолько свободный поэт, настолько она сама этот Серенький Козлик, настолько туго натянуты ее стихотворные струны, что нет нужды бояться даже морали. Это не наставление, нет, – скорее житейская мудрость. И заметьте, как все-таки осторожно и тонко сказано: не «перестали болеть», а «почти перестали…».

Нет в Козлике безмозглой легкости. Но есть жизнелюбие необычайное. И подвиг он все таки совершает, но абсолютно интеллигентским способом – рассказывая сказки, которые придумывает сам. Волк оказывается невольным слушателем Козлика:

И слушал, и слушал, и слушал,
не ел!..
Не ел и не пил!
Сказал он: – Козлик, послушай,
ТЫ
        МЕНЯ
                    ПОБЕДИЛ!

«Поэт в России – больше, чем поэт». Истина, актуальная в «прежние времена», до наступления эпохи постправды, когда еще верили в магию Слова…

Но, может, и не стоит очень уж переживать, что современные дети не прочтут эти стихи так, как читаю их я, в прошлом – ребенок шестидесятых. Ведь и я не могу с уверенностью сказать, что Эмма Мошковская адресовала их «маленькой мне». Может, она и тогда обращалась ко взрослым. Так что лучший способ втянуть детей в свою орбиту – читать эти стихи им вслух.

Судя по оформлению, книжка «Про Козлика и Ослика» адресована детям дошкольного возраста. Художница Диана Лапшина нарисовала, что называется, «трогательные образы», и на каждой мордочке персонажа легко читается эмоция. То есть, картинки не должны отпугнуть родителей из разряда «широкого круга читателей». Но поэзия Эммы Мошковской, конечно, не только для малышей.

И, может, они тоже что-то запомнят – сами собой и так крепко, что спустя много лет в их памяти всплывет:

…Какие, какие
рассказывать сказки?
Ах, как у Козлика
вспыхнули глазки!
…Как это просто!
Это приятно!
Это приятно
невероятно!

И бог с ними, с калошами!
Новое время – новые сказки.
Новые сказки – новые смыслы.

Марина Аромштам