У Даниила Александровича было особое отношение к вещи: «Люблю семейные портреты, старые сервизы, старые книги, которые читали еще предки. Мне всегда как-то пусто в доме, где всё новенькое, блестящее, приобретенное только что. Дом нуждается в старых, пускай малонужных, вещах, которые переходят к детям». Он вспоминает вещи почти столетней давности, перебирает их, любуется ими.

Например, автор рассказывает, что у одних его знакомых как семейная реликвия хранится керосиновая лампа. Она досталась от прадеда, сельского врача – тот делал при ее свете операции. Почти сто лет назад керосиновые лампы были разной формы и размера. Были лампы с рубиновыми стеклами для проявки фотопленки, переносные фонари «Летучая мышь» (название прижилось из-за выпуклого изображения летучей мыши на стекле первых, немецких фонарей). И до сих пор в корабельном компасе используются две маленькие керосиновые лампочки – для надежности.

В Петербурге я веду авторские программы для детей по стихам Осипа Мандельштама, поэтому мне запомнился фрагмент, посвященный примусу (так называется заглавное стихотворение в детской книге Мандельштама 1925 года):

Чтобы вылечить и вымыть
Старый примус золотой,
У него головку снимут
И нальют его водой.

Медник, доктор примусиный,
Примус вылечит больной:
Кормит свежим керосином,
Чистит тонкою иглой.

«В этом детском стихотворении Осипа Мандельштама, – комментирует Даниил Гранин, – сегодня мало что понятно читателю. Непонятно, почему примус золотой, зачем снимать головку и что это за головка, что это за профессия – медник, что он чистит иглой… Между тем примус – это эпоха; выносливая, безотказная, маленькая, но могучая машина». И дальше с обстоятельностью рассказывает, как правильно было пользоваться этим кухонным нагревательным прибором и в чем заключалась работа медника (или лудильщика) – мастера по починке медных вещей.

Со старинными вещами всегда связаны старинные профессии. Например, по дворам ходили точильщики и за плату точили топоры, портняжные ножницы, кухонные ножи, бритвы. Описание работы точильщика получилось даже красивым: «Станок у него с разными круглыми камнями – розовые, серые, совсем темные, тонкие и толстые. Жмет он ногой и прикладывает металл к точилу, оттуда несутся кометными хвостами искры разных цветов, как фейерверки. Точило жужжит, поет – на лезвиях появляется узкий чистый блеск отточенной стали». А бывало, во двор придет старьевщик (чаще всего татарин), скупающий ненужный хлам, и кричит «белым стихом»: «Костейтряпок, бутылбанок!» Или шарманщик с обезьянкой на плече.

Мне было трудно объяснить моим сыновьям, что «вещи разделялись не по стоимости, скорее по соответствию: кому что положено. Кому парусиновый портфель, кому – кожаный. Кому – кепка, кому – фуражка, кому – шляпа. Кому положено кастрюлю супа на стол ставить, а кому перелить этот суп в супницу специальную. Тут не столько имущественное положение влияло, сколько продолжали действовать как бы сословные правила. У инженера за столом одно полагалось, у мастерового – другое: другие ножи, другой буфет…» В этом контексте у нас не было никаких сожалений, мы радовались тому, что многие люди стали проще «смотреть на вещи».

Если я сразу выбрала фрагмент о примусе Мандельштама, то мои дети с особым энтузиазмом читали про игрушки и сладости, которые продавались с лотка: монпансье в круглых жестяных коробочках, мороженое – розовое, зеленое и кофейное, в формочках между двумя круглыми вафлями. А на праздничных базарах – глиняные свистульки, надувной пищащий чертик «уйди-уйди» (восторг!), китайские фонарики, трещотки: «Они тоже помнятся на вкус потому, что все эти вещи обязательно в детстве пробовались на язык: вкус резины, целлулоида, остро-кислый вкус контактов от батарейки. И вкус шнурков от ботинок, и вкус медного пятачка».

Некоторые истории имеют «петербургский колорит», и в них мы видим город глазами ребенка: «Зимой по городу ездили на санях. Извозчики на санях. Ломовики на санях. Сани шипели железными полозьями. Кроме прочего, на них возили неведомую ныне поклажу: лёд. Для ледников. Посреди Невы рубщики вырубали из скованной реки ледяные глыбы. Лёд был чистый, яркий, крепкий – не чета нынешнему. Потому не чета, что промышленные стоки были куда меньше, река замерзала ранее нынешнего и замерзала разом, ровным полем, без торосов. По ее ледяной, запорошенной глади всю зиму шло катание на лыжах. Ходили на лыжах до самого залива и дальше по заливу. Мы подкатывались на лыжах к ледорубам, смотрели, как ловко, до черной воды, отрубали куски зеленого льда и грузили скользкие льдины на сани».

За вещами, профессиями и обычаями стоит Ленинград 1930-х годов – с мостовыми, выложенными булыжником или деревянными шашками-торцами (пытаемся представить их «смолисто-дегтярный запах» в жару). А на улицах гудят в клаксоны автомобили, звенят трамваи, покрикивают извозчики, зазывают к себе торговки, керосинщики, чистильщики обуви, точильщики: «Улица была шумной, говорливой, пахучей».

И что же самое ценное в этой книге? Авторская интонация. Как будто мы пришли в гости к Даниилу Александровичу, подержали в руках старинные вещи в его доме, послушали живой человеческий голос: «Город 1930-х годов сохраняется памятью бывших мальчишек и девчонок. За ним следовал город войны, блокады – тоже чье-то детство. Сегодняшний Ленинград когда-нибудь окажется трогательным и наивным, расцвеченным колдовским туманом детских воспоминаний.

Какими предстанем там мы, взрослые и пожилые?..»

Ксения Зернина