– Эдмон, расскажите, как возникло ваше увлечение рисованием? Может быть, родители как-то подтолкнули вас с братом к этому?

– Да, мой отец немного рисовал. Возможно, он мечтал о том, чтобы стать художником. Ведь дети всегда воплощают мечты родителей – тех, кто сам не осмелился в свое время или боится, что дети начнут рисовать, потому что понимает, что это не очень-то денежная профессия. Но дети умеют читать мысли родителей, даже если они не высказаны. Они считывают их из воздуха. И даже если родители не говорят: «Я хочу, чтобы ты стал художником», но думают об этом, то ребенок услышит... Например, моя мать была простой крестьянкой. Она не умела ни писать, ни читать, но все время говорила: «Если бы я умела писать, я бы писала книги. Я бы обязательно писала книги». Такова была ее мечта.

– Как вы думаете, если бы ваше детство проходило сегодня, вы бы сохранили такую же страсть к рисованию?

– Мой брат как раз всегда говорил об этом – что если бы в нашем детстве была игровая приставка «нинтендо», может, я и не стал бы рисовать. Но я знаю, что рисовал бы все равно.

Очень часто случается, когда я сижу и подписываю книги, ко мне подходит какой-нибудь маленький мальчик и смотрит счастливыми глазами, как я рисую. И сразу появляется кто-то из родителей, начинает его тянуть: «Пойдем, нам пора домой». А он не хочет, изо всех сил пытается удержаться, ему тут интересно. Я его спрашиваю: «Тебе нравится рисовать?» И он говорит: «Да».

Так что эта «болезнь», страсть к рисунку – она никуда не денется. Сколько бы ни было телевидения или «нинтендо», всегда найдутся дети, которые будут очень любить рисовать. Не знаю, откуда это берется. А почему большинство детей бросает рисование, я попробую вам рассказать, если хотите.

– Хочу. Наверное, из-за родителей?

– Конечно, это мое личное мнение, я не социолог. Вот маленький ребенок рисует и говорит: «Это мама, а это папа». И это красиво, и все согласны. Но когда ему становится пять-семь лет, он уже видит маму, папу, кошку такими, как они есть, во всей их сложности. И это очень важный момент, потому что впервые в жизни ребенок начинает понимать, что не способен их нарисовать. Дети прекращают рисовать, потому что в какой-то момент эта абстракция – «точка, точка, огуречик» – уже перестает их устраивать, и они предпочитают остановиться.

– И что же делать родителям этих самокритичных детей?

– В этот момент родители должны помочь ребенку совершить переход от понимания того, что ты никогда не сможешь это сделать, к тому, что ты должен продолжать. Ребенок уже знает, что он никогда не нарисует маму и папу так, как «надо», но кто-то должен помочь ему и подсказать, что это нормально, если у него не получается сразу. Зато он может попробовать сделать рисунок получше, насколько это возможно. И ребенок увидит, как его рисунки улучшаются, что возможен прогресс, что можно расти. И если бы у каждого ребенка был такой проводник, то рисовало бы гораздо больше людей. Это не значит, что каждый стал бы художником, но их было бы больше. Я говорю не о профессиональных художниках, а о тех, кто рисует для своего удовольствия, просто чтобы было приятно и интересно. Как люди, которые поют и занимаются музыкой для себя…

– Когда вы рисовали книгу «Пьеро», вы показывали свои эскизы брату? Может, он принимал участие в работе?

– Обложку к «Пьеро» нарисовал как раз он. Он был очень рад и все одобрил, ему понравилась книга. Правда, он мне сказал: «Ты как-то очень странно смотришь на наше детство…» Потому что он прожил детство по-своему. И если бы он делал свою книгу, она была бы другой. Это нормально. Если бы у нас было десять братьев, то каждый из нас по-разному помнил бы свое детство. Никто не видит вещи одинаково.

– У вас есть другие автобиографические книги, кроме «Пьеро»?

– Да, много. Есть книги, в которых я рассказывал подлинную историю моих дедов (обеих бабушек я не знал). Моя мать умерла от болезни Альцгеймера, и я сделал книгу о своих ощущениях того периода, когда у нее уже абсолютно не работала голова. Я знаю, как много людей сталкиваются в жизни с подобной проблемой и чувствуют то же. И я говорю в книге, что в какой-то момент я понял, что даже хочу, чтобы она умерла, потому что такая жизнь и ей самой уже не в радость. Очень тяжело это сказать просто, а еще тяжелее нарисовать, потому что там есть портретное сходство… Но мне показалось, что если я осмелюсь произнести это открыто в книге, то кто-то, прочтя ее, скажет: «Вот живой человек, такой же, как я, и он думает так же…» Ведь это и есть литература. В этом и состоит необходимость, потребность в книгах. Быть личностью среди прочих личностей.

Всегда, когда я приступаю к автобиографической книге, для меня важно показать читателям, что я такой же, как они. Я должен чувствовать себя частью человечества. И в книге должны быть отражены какие-то мои чувства именно общечеловеческие, а не только личные, со всеми моими слабостями, но и с моей силой.

– Эдмон, как рождаются новые темы для ваших книг? Это всегда что-то, что вас волнует в данный момент?

– Да, это действительно так и происходит. Сейчас я все меньше и меньше делаю «личных» книг, потому что боюсь повторяться. У меня в планах есть всего одна автобиографическая книга, которую я все-таки хочу сделать и уже где-то три года ее пишу. Книга о том, что значит стареть. Я взялся за нее, потому что понял, что еще ни один художник-комиксист не развил эту тему – «как человек становится старым». Сейчас очень много авторов во всем мире занимаются автобиографией. Но я был одним из первых, кто за это взялся, так что я наверняка и самый старый из них. (Смеется.)

Я рисую морщинистую кожу, как она становится все более и более сухой, ‒ и этот рисунок будет действовать гораздо сильнее, чем слова. Одни и те же вещи, написанные и нарисованные, воспринимаются по-разному. В визуальном решении всегда больше насилия даже над образом человека. Потому что рисунок еще ярче говорит о том, что мы стареем и умираем. И эта тема касается всех, потому что все стареют, и они неизбежно столкнутся с теми же проблемами. Таким образом ты остаешься частью человечества.

– С чего обычно начинается ваша работа над книгой? Вы пишите план, рисуете картинки?

– Сейчас покажу. (Достает из рюкзака толстый блокнот.) У меня всегда с собой блокнот. Почти всегда идеи новой книги приходят ко мне во время прогулок. Я очень много хожу пешком. Я гуляю, что-то вижу и все записываю. Я делаю много записей и сопровождаю их рисунками. У меня огромная стопка таких блокнотов, причем я делю их на два типа. Первый – это просто блокнот для заметок, каких попало. Но когда у меня возникает идея, то для нее есть специальная серия блокнотов, в которую я помещаю только идеи по конкретной книге.

– И когда записей набирается на книгу, как они выстраиваются?

– Сначала я пишу ее как обычную книгу. Потом выделяю главную идею, отбрасываю все лишнее. Это огромная работа, которая происходит до того, как я приступаю к книге. Отбрасывается практически все целиком, потому что на первое место выходит рисунок. Но если нет этой предварительной работы, то и рисунок не появится. То есть последовательность такая: блокнот – словесное сочинительство – отбраковка – рисунок. Сколько времени занимает работа до рисунка? Может быть, год, может, два, а то и три. Это не значит, что я ничего больше не делаю, я занимаюсь другими книгами. Но как только я приступаю непосредственно к рисованию, все идет очень быстро, в среднем месяцев шесть.

– Какую из своих книг, еще не переведенных на русский, вы считаете самой важной и хотели бы представить российскому читателю?

– Сложный вопрос. Насколько я успел понять, русская публика еще не очень-то привычна к языку комикса. Поэтому я бы предложил книги более простые по композиции, по структуре близкие к «Пьеро». Для меня «Пьеро» тоже очень важен, но наиболее знаковые мои книги настолько сложны, в том числе композиционно, что читатели их могут просто не понять. Это непривычная вещь, там комикс может вдруг прерываться целыми страницами литературного текста, потом появляется иллюстрация. Потом вдруг опять переходит на чисто комиксное повествование...

– Не могли бы вы хотя бы назвать эти книги?

– Если вы зайдете на мой сайт edmondbaudoin.com, то увидите обложки всех моих книг. Самая сложная книга называется «Аматлан» («Amatlan»). Аматлан – это мексиканский поселок, где у меня была очень сильная, но и достаточно резкая, жесткая любовная история. Текста в этой книге очень много… Но есть книги попроще, где меньше текста – как, например, «Дорога святого Иоанна» (так называется дорога в моей деревне). У нее зелененькая такая обложка. И, может быть, эта книга ‒ самая важная для меня.

– Я знаю, что у вас был довольно продолжительный опыт работы в Японии…

– Большинство моих книг рассказывает о маленькой деревушке на юге Франции. Я родился в Ницце в 1942 году, но мою культуру создала крохотная деревня в пятидесяти километрах от Ниццы. Я буквально пропитан ее воздухом. И именно поэтому японцы позвали меня к себе работать (я специально спрашивал их об этом). Обратите внимание: позвали не потому, что я рисую такую же мангу, как они, а потому, что я рисую свои истории про крохотную деревеньку. Три года я работал для японского рынка, для журналов, которые выходили каждую неделю тиражом полтора миллионов экземпляров. Естественно, мне приходилось подстраиваться под японского читателя, то есть все свои работы я создавал «наоборот», справа налево.

– Я слушала вашу лекцию для студентов Британской школы дизайна, и вы очень интересно рассказывали про внутреннюю музыку, которая помогает художнику.

– Мне уже 75 лет, но я до сих пор пытаюсь услышать свою собственную внутреннюю музыку. Все время пытаюсь. И я уверен, что мне придется умереть, так и не поняв ее. Но в этом нет ничего печального. Это и есть человеческая жизнь – попытка понять свою внутреннюю музыку и передать ее другим. Например, так думал и пытался сделать Стравинский, которого я очень люблю. Увы, я не смог задать ему этот вопрос. Но уверен, что в конце своей жизни он был не очень доволен: наверняка он тоже не понял, что же он, собственно говоря, хотел сделать и что он не услышал. Жизнь – это прогулка, всего лишь долгая прогулка.

– Как вам кажется, читатели-дети способны понять музыку художника?

– Я много езжу и вижу, что дети везде, хоть в Америке, хоть в Китае, чувствуют одинаково. Если я нарисую вот такую линию (рисует прямую горизонталь) и спрошу детей лет шести восьми, даже четырех: какую музыку в вашей голове, в самой ее глубине, рождает созерцание этой простой черты? Все дети мира, когда их просят это спеть, делают так: «ш ш ш ш». Или у них рождается внутри такой звук: «э э э э». Я понимаю, что это натуральная глупость, но тем не менее морской горизонт рождает у нас в голове именно такой звук: «э э э э». А если я нарисую детям вот такое (рисует волнистую линию), они начинают петь «эа эа эа». И это нормально. Но почему? Нас же этому никто не учил. Это не является частью какой-то культуры – американской, французской или любой другой. Однако это человеческая природа с самой зари времен. У пещерного человека 30 тысяч лет назад при виде подобной картины возникали в голове те же самые звуки. Смотрите, как рисовали пещерные люди, и какая у них звучит музыка. И ребенок в восемь лет уже может быстро считывать очень сложные изображения… Иными словами, все, что вы рисуете – это музыка. И самое главное – найти собственную музыку.

– Видимо, в личной музыке и есть секрет каждого творца? Как же ее найти?

– Если бы профессора и преподаватели могли это объяснить, все было бы проще. В любом творчестве все время нужно себя ощущать, как будто ты стоишь на краю пропасти. А наша жизнь – это и есть пропасть. И неважно, сколько тебе лет. Причем решение «упасть» в свою жизнь будет только первым словом, потому что потом надо как-то добраться целым до самого низа. Мы же боимся, у нас головокружение. И мы имеем полно право на этот страх. Но придется нырять, ничего не поделаешь… Представьте себе самого робкого человека. Но если он осмелится нырнуть в пропасть своей робости ‒ дома, совсем один, в спокойной обстановке, ‒ он сумеет рассказать такие вещи, который поймет любой человек в мире. Главное – посметь. И если он осмелится, это будет лучшая книга о робости. Очень важная книжка, прекрасная, особенно для детей. Много же есть робких детей.

– Как научить человека «лететь» в свою собственную пропасть?

– Это вы должны сами понять. У некоторых полет так и не получается, и я не имею права их судить. Я всегда отказывался выносить свой вердикт о чужих рисунках. Для меня это было очень трудно, особенно когда я преподавал в университете. Там же нужно было ставить оценки. И ученикам нужны оценки, и дирекции. Но я никогда их не ставил. Как можно поставить оценку первой картине Ван Гога «Едоки картофеля»? Какая она будет? Сейчас эта работа стоит миллиарды. Но это же гадость, плохая картина. Если бы какой-то учитель поставил ему «ноль» за ту картинку, у нас бы не было возможности узнать Ван Гога, который изменил живопись. Искусство – это жизнь, и не нужно ее оценивать.

Беседу вела Мария Костюкевич
Переводил с французского Михаил Хачатуров
Фото Галины Соловьевой