Когда читаешь книгу Блинова, забываешь, что мальчик толст. Автор заявляет об этом с порога – в названии, потом в первом рассказе напоминает ‒ и больше не говорит об этом почти до самого конца. Там он несколько раз повторяет от имени героя: «Я был, по словам бабки, мальчик вполне упитанный – а на самом деле просто толстый». Но толщина мальчику совершенно не мешает, она и проявляется-то только в этих словах. Тогда почему это так важно, что даже вынесено в название книги?

Читая, я смеялась, младший удивлялся, а старшая спрашивала: «Ну? Что там?»

Вечером, просто как-то к слову пришлось, вспомнила я про «Опасности раннего вставания» и – больше мужу, чем детям – начала читать Блинова вслух:

«В детский сад меня возили очень далеко. Через всю Москву

И будили под гимн Советского союза. Ровно в шесть утра.

Проснуться для ребенка в такую рань, особенно, когда за окном ночь, ‒ страшная мука».

Я лежал в кровати в летаргическом состоянии между сном и явью.

Меня сажали и начинали одевать.

Пока натягивали чулок на одну ногу, я опрокидывался навзничь и… засыпал».

Пока звучит гимн, герой так и будет опрокидываться и засыпать после каждого действия взрослых, которые его сажают, ставят, одевают, суют в руку ложку. Опыт раннего вставания у дочки уже есть: детский сад, первый класс, ‒ так что когда пошло лейтмотивное «и засыпал», она начала посмеиваться, а на фантазиях, что было бы, если бы герой со своим рефлексом засыпать при звуках гимна стал олимпийским чемпионом или «секретным ученым по ракетам», уже покатывалась: «Я брык на красную ковровую дорожку – и сплю!» И еще она очень радовалась, что ей смешно вместе с нами, взрослыми.

Сразу выяснилось, что на Бастиана из «Бесконечной истории» этот мальчик не похож. Он вопиюще счастлив, хотя жизнь его часто далеко не сахар. Одних страхов сколько! (Как в жизни любого ребенка с богатым воображением.) Со страхами рядом, как и полагается в детской книжке, ‒ способы их преодолеть: поменяться с друзьями кошмарами, например. Или вот еще заговор. О заговоре «от всего и от монстров» мы вместе и прочитали тем же вечером. А пока читали, до меня дошло, к чему эта толщина: да он попросту толстокожий, этот мальчик! Вот ключ к характеру – в первых строчках первого рассказа: «Просто бегемот какой-то! Слоник! Поросеночек!» Дело-то не в толщине, а в защитном механизме, в мировосприятии. Это истории в первую очередь о мощном детском (почти зверином) инстинкте самосохранения. Об умении ребенка ускользать, превращаться и превращать происходящее с ним в нечто совсем иное, неожиданное для окружающих, извлекать из ситуации совсем не то, что может быть взято по мнению взрослого.

Внешне ему все как с гуся вода. Воспитательница кричит ему: «Встать в строй! Шагом марш!» А он в этот момент – мальчик-собака или мальчик-тюлень. С точки зрения взрослых, он не слышит, но под «защитным слоем» жизнь кипит, все летит и вертится – герой вбирает в себя увиденное-услышанное, трансформирует его, переваривает, отторгает, боится, мечтает, болтает с игрушечным Буратино... Он счастлив. Первые две части книги так и называются: «Московские счастья (жизнь до метра)» и «Московские счастья (жизнь после ста сантиметров)». Но сколько в этих «счастьях» иронии и даже жестокости, принуждения, которым полнится детская жизнь. Почти каждый рассказ о мучении, если по-честному. И о счастье. Такой парадокс восприятия.

Утром, еще в темноте, бужу я дочку и слышу из-под одеяла: «А я брык на ковровую дорожку – и сплю!»

Вечером мы с ней вернулись к рассказам, только уже вдвоем. Тут-то и обнаружилась странная вещь: если читать их напрямую дочке, нет контакта. Переживает сильно, это видно, интересно ей, местами смеется, но в целом – неуютно. Дело даже не в том, что она ‒ «правильная Мальвиночка», а тут такой Буратино в центре кадра. («Денискины рассказы» у нас на ура шли.) Ей странно и неуютно его слушать. Как будто о жизни этого мальчика рассказывается слишком откровенно и такое, что то ли детям, то ли взрослым проговаривать друг другу «не полагается». Недаром жизнь детей в этой книжке отдельно от жизни взрослых.

Мать воспитывает, ведет за руку к турникетам (а в них монстры!), а то в Мавзолей (а там мертвяки!). Отец ‒ ученый, он вечно занят, но время от времени вовлекается матерью в «воспитательный процесс»: «Борь, ну как это? Ну вот спроси его: “Саша, где штаны?” – Лидочка, ну ты же спросила». Дворник Фарид ходит по двору со шлангом, «училка» стучит указкой по столу. Они статичны и в мир «толстого мальчика» не вхожи. А еще они ненадежные: «Умирают, постоянно. Один за другим». Совсем иное – дети и вышедшие за пределы обыденной взрослой жизни бабки и деды: великолепная «прабабка Кика» – мадемуазель Кика, дед Петр. Одной лет и не сосчитать сколько, она знает, как раньше жили, «когда все по правилам было», и правнука, шалопая любимого, учит. Дед сеансы спиритизма устраивает, раз в неделю превращает внука в кого угодно, а по весне часто умирает. Когда они действительно умирают, то не уходят в пустоту, внук не теряет их, «его мертвецы и ангелы» по-прежнему покровительствуют ему, приглядывают за ним, непутевым, поучают и ждут, «место греют».

Если бы рядом была бабушка или дед (нет, лучше прабабка или прадед) не из нашей обыденной жизни, где я – мама, а Ира – дочка, и они бы читали это вместе, может, истории бы ожили. Не знаю. Знаю, что их очень хорошо читать в одиночестве, себе лично. А еще знаю, что если я читаю эти рассказы мужу, а дочка слушает, то все «работает»: мы с ним наперебой узнаем советское детство, пусть пришедшееся на другое десятилетие, школьные приключения, Москву и какое-нибудь черноморское-приморское, рассказываем детищу о Мавзолее, космонавтах, пятаках в метро. Смеемся и печалимся. Дочь присутствует на этом празднике жизни, слушает, причастна и счастлива, с остальным мы помогаем ей справиться или разобраться, а на следующий день из нее сыплются цитаты.

Дарья Маркова