В декабре 1988 года на доске объявлений в подъезде нашего дома появилось объявление: «Сбор одежды и других вещей для пострадавших от землетрясения в Армении ведется в штабе по организации помощи нашего района по адресу…, а также в нашем доме, в кв. № 171 у Стеллы Натановны Дубровой. Отсюда машина заберет их в понедельник. Приносите чистую и крепкую одежду, нужны также термосы, небьющаяся посуда, детские вещи».

Тогда после страшного землетрясения, целиком разрушившего армянский город Спитак и сильно повредившего треть территории Армении, многие тысячи людей остались зимой без крова и без вещей, без тепла и воды. Не только весь Советский Союз, но и весь мир собирал помощь.

Я отобрала, постирала-погладила гору крепких детских одёжек, прихватила кое-что еще и пошла отдавать. Квартира № 171 оказалась рядом – на два этажа ниже нашей. Меня встретила невысокая пожилая женщина с огромным белым котом на руках.

– Заходите быстрей, а то я Вайса долго не удержу и он убежит на лестницу. Вот видите, что у меня тут делается? Целый склад уже. Это всё сортировать надо, по размерам и видам одежды раскладывать, а то ведь там некогда разбираться. Надо, чтобы люди сразу могли найти, что кому нужно.

Гора вещей была внушительная, а до понедельника, когда их должна была забрать машина, оставалось пять дней. Я вызвалась помочь и теперь каждую свободную минутку убегала к соседке – сортировать, гладить, упаковывать, подписывать… Это оказался тяжелый труд. Стелла Натановна работала не покладая рук и не жалуясь. Только время от времени говорила: «Извините, я сейчас возьмусь за то, что можно делать сидя. Я все-таки на инвалидности, спина-то больная. Все время на ногах – не могу». И усаживалась в кресло, чтобы продолжать работать.

За эти пять дней мы с ней сблизились. Я узнала, что она недавно потеряла горячо любимого мужа. Стелла Натановна очень по нему горевала. Сын ее работал далеко от Москвы, видела она его редко, но старалась не сдаваться. Находила себе дела по силам: много читала, учила шитью группу молодых мам, читала вслух старикам в клубе ветеранов.

Мы подружились. Она оказалась разговорчивой женщиной с острым умом, не менее острым языком и ярким чувством юмора. Забегая к ней потом по-соседски – проведать или за советом, я услышала множество историй о ее работе на Чукотке и в Средней Азии, о школе в Подмосковье, где она училась после войны. Ее рассказы отличались точными описаниями характеров, окружающего мира и ситуаций. Время от времени мелькало в рассказах и слово Киргизия.

Как-то зайдя к ней в гости, это было уже в 1990 год, я увидела на столе картонку с продетой в нее веревочкой. На картонке была фломастером нарисована колючая проволока и надпись: «Не позволяй себе бояться!».

– Что это?

– Вот, нашла в шкафу. Года три назад я с этим плакатом на демонстрацию ходила к Лубянке. Памяти жертв политических репрессий.

– Вы же рисковали неприятностями… (В то время о сталинских репрессиях еще не очень-то можно было говорить, хотя в тюрьму за разговоры вроде бы уже не сажали.)

– Ну, уже не такими страшными. Ну позабирали нас всех в милицию. Протоколы составили. Хотели оштрафовать и напугать, чтоб не ходили больше. Увидели, что я с палкой и хожу с трудом – отпустили. Только внушение сделали. Это не то, что раньше. Раньше-то, в молодости, я ни во что такое не ввязывалась. Боялась.

Именно от Стеллы Натановны я узнала, что с 1974 года в Советском Союзе, а теперь и в России, 30 октября отмечается день политзаключенного. Тогда в обычной советской жизни не говорили о политических заключенных. Но все думающие люди, понимавшие, что в стране такие заключенные есть и их много, устраивали в этот день всякие акции в их поддержку. Теперь 30 октября чаще называют днем памяти жертв политических репрессий.

Пока она мне все это рассказывала, достала две тонкие школьные тетрадки. На обложке одной ее мелким четким почерком было написано «Дело отца», на другой – «Дело мамы».

– Я в КГБ ездила. Мне из архива дело отца выдали и дело матери. Посмотреть. Фотографировать не разрешили, полдня сидела – выписки делала. А теперь, видишь, справку получила, что я тоже жертва политических репрессий.

– Погодите, но вы же тогда совсем маленькой были!

– Ну да, мы с мамой в лагерь попали как ЧСИР («члены семьи изменника родины»), когда мне шести лет не исполнилось. Отправили нас в Киргизию.

После долгих уговоров («Не люблю я это время вспоминать, я лучше тебе расскажу, как мы в совхозе жили») Стелла Натановна все же стала потихоньку рассказывать и про лагерь, и про скитания по степи, и про завод-совхоз «Эфиронос». Про друзей-киргизов, про чтение вслух для всех жителей – на двух языках…

В конце-концов я убедила ее, что все это надо записывать. Пока неважно – как. Как пишется. Главное – всё, что вспоминается, должно быть записано.

У Стеллы Натановны оказался хороший слог, писала она очень подробно и интересно. А вот немецкие и французские стихи и песенки мне рассказывала и пела, но записывать не стала – забыла письменный немецкий, а по-французски и раньше больше говорила, чем писала.

Потихоньку мы с нею стали обрабатывать эти воспоминания. Отдельные истории публиковали в газетах «Первое сентября» и «Библиотека в школе».

Тем временем вернулся с Севера ее сын. Тяжело, неизлечимо заболевший. И она стала мотаться к нему в больницу: ухаживать, возить еду, доставать лекарства. И так несколько месяцев. С толстой тростью в одной руке и сумкой на колесиках – в другой ездила она через полгорода в любую погоду. Я боялась, что она сломается.

«Нет, дорогая, ‒ говорила она, ‒ помощи мне не нужно. Я справлюсь».

Она справилась. А сына похоронила. Осталась одна.

В стране шла перестройка. Стелла Натановна внимательно следила за происходящим, читала множество газет и журналов, чтобы разбираться, что к чему. Работала на общественных началах в обществе «Мемориал», которое тогда занималось помощью жертвам политических репрессий. И понемногу писала. Пять страниц в неделю, что бы ни было – такую норму она себе поставила. Написать начерно, поправить и переписать начисто.

А однажды у нее на столе появились монитор, системный блок, клавиатура… Стелла Натановна гордо сообщила мне, что выпросила у племянника старенький компьютер и теперь его осваивает.

– Знаешь, в 70 лет это не так легко, как молодым, но у меня уже получается. Вот смотри – сама набирала. Надо не позволять себе распускаться, а то сразу одряхлею. Моя мама лежала девять лет парализованная, а с Алькой моим немецким занималась. Вот железный был характер! Умерла, будучи в здравом уме. Мне уже за сорок тогда было. – Она улыбнулась. – А догадайся, кто был главный командир в доме?

…На обложке толстой папки с распечаткой воспоминаний ее рукой написано: «Стелла Нудольская. НЕ ПОЗВОЛЯЙ СЕБЕ БОЯТЬСЯ. Единственный полный экземпляр».

– Стелла Натановна, а почему Нудольская?

– Это девичья фамилия мамы. Пусть будет псевдоним.

А потом она заболела. Стала быстро сдавать, не могла уже сидеть за компьютером, с трудом писала ручкой. Я дала ей самый простой диктофон – две кнопки и кассета – и просила рассказывать вслух все, что еще захочет вспомнить. Какие-то истории остались на пленках, какие-то – вообще только в моей памяти, коротенькими обрывочными ее фразами.

– Знаешь, как обидно было, когда меня перед всем строем из пионеров исключали…

– За что?

– А я не стала закрашивать портреты в учебнике ‒ Тухачевского и Блюхера. Но это еще хорошо, что только исключили. Могло быть хуже. Могли же и маму наказать. Тогда бы нас точно куда-нибудь в Магадан загнали.

– Стелла Натановна, давайте издадим ваши воспоминания. Вот я обработаю записи с диктофона, запишу то, что вы еще рассказываете…

– Да ну, не надо. Будут очередные рядовые мемуары… Кто их читать станет? Столько про это написано, и куда лучше! Знаешь, я о чем мечтаю? Сделай-ка ты из этого детскую повесть. Не для маленьких детей, а для подростков, кто уже что-то понимает. Чтобы как художественная книжка читалась. Только название поменяй. Оно не для повести, для мемуаров только.

– Давайте займемся! – загорелась я.

– Я уже не смогу, – ответила она и вдруг строго добавила: – Пообещай мне, что ты это сделаешь.

Через полгода ее не стало. Остались записи. И мое обещание.

Конечно, раз я взялась делать повесть, пришлось додумывать какие-то диалоги, подробнее прорисовывать характеры и некоторые сцены. Пришлось перерыть множество материалов, чтобы понять, какая жизнь была в киргизской степи в те времена. Пришлось расспрашивать тех, кто бывал в Киргизии: какая она, эта степь возле гор?

Добавились и некоторые второстепенные герои. Например, про Фриду в устных рассказах Стеллы Натановны было только несколько фраз: «У нас в классе училась девочка из украинской деревни, где почти всех евреев сожгли фашисты. Только несколько человек спаслись. Представляешь, я только от нее и узнала, что такое геноцид. Впрочем, слова такого мы тогда не знали».

Но все факты из жизни этой семьи, все хорошие люди, которые им помогали, и даже сложная история семьи Южаковых – все это правда.

Однажды я спросила Стеллу Натановну:

‒ По вашим воспоминаниям получается, будто вокруг вас не было плохих людей. Так ведь не могло быть?

– Не могло, конечно. Всякие, наверное, были. Вон сосед был в Москве, который доносы писал. Но я их почти не помню. Видимо, это свойство детей: запоминать больше хорошее. Пусть так и будет.

А еще она показывала мне фотографии. Вот какими они были на самом деле – Стелла, мама, папа, няня Поля, Уляша… Нет фотографий Южаковых, нет Федосьи Григорьевны и доктора, который спасал Стеллу от тифа. Нет Сапкоса, Фриды, Эли Берг. Но это и к лучшему.

Каждый читатель сможет представить х такими, какими они увиделись ему в этой повести.

Ольга Громова