– Юрий Борисович, в детстве родители вам много читали?

– Понимаете, в это время у всех была такая трудная жизнь, что на самом деле было не до чтения вслух. Конечно, мама что-то читала нам с братом, а потом мы быстро научились. Я начал читать, наверное, лет с четырех. Сегодня это не удивительно, а тогда я практически сам научился, и первую книгу осмысленно прочитал и запомнил. Мне запомнились детали. Знаете, вот я сейчас смотрю кино: если там нет деталей, мне оно не интересно. Это всё – общий поток, а мне нужно зацепиться.

– Какой была ваша первая самостоятельно прочитанная книжка?

– Я совершенно точно ее помню – «Лягушка-путешественница» Гаршина. Это было зимой, в Новый год. Пришел наш дядя и подарил мне и моему брату пачку книжек. Тоненькие, сцепленные скрепкой по корешку, небольшого формата, чуть больше нынешнего паспорта. Назывался этот цикл «Книга за книгой». И я должен сказать, что это были все хорошие книги: «Городок в табакерке» Одоевского, «Волшебная лампа Алладина» из «Тысячи и одной ночи». Но книжка Гаршина меня задела более других, я сидел под елкой и читал.

– Чем же она вас зацепила?

– Там была осень, и лягушка сидела под дождем – нежилась, и дождинки у нее скатывались по брюшку, и ей было так щекотно и так хорошо, что захотелось заквакать, но она вдруг вспомнила, что лягушки осенью не квакают. Это небольшое событие в жизни лягушки стало моей жизнью. Плюс иллюстрации Георгия Никольского – был такой очень хороший художник.

– А дома у вас была большая библиотека?

– Нет, библиотека у нас была точно небольшая. Много книг сгорело во время войны, их просто жгли вместо дров. Это мне мама рассказала. Так же, как в блокаду в Ленинграде топили книгами: людям же надо было выживать, поэтому вся интеллектуальная сила летела туда, в печку. Уже потом я начал со страшной силой собирать книги. У меня была просто какая-то истерика, осатанение – покупка книг.

– Это, вероятно, отчасти вызвано книжным дефицитом, который ощущался в детстве?

– Да, но тут очень важно вот что: мы все ходили в библиотеки, и они были моим книжным «питанием». Не скажу, что там была высокая литература – больше патриотическая, книги о пионерах-героях. Но я не могу к этому относиться цинично, как многие сегодня: «Подумаешь, пионеры-герои». Они действительно были героями. Помню, как с огромным увлечением читал книги про керченскую историю. Во время войны в Керчи было глубокое подполье – в самом прямом смысле, партизанские отряды в катакомбах. Немцы пытались их жечь, газом травить, и ничего не получалось. Уже не помню авторов, но это были героические страницы. Я очень обязан той литературе, и до сих пор храню о ней память.

– Кто еще из авторов оказал на вас влияние в детстве?

– Конечно, Гайдар. Это абсолютно выдающаяся личность в литературе. Сегодня уже вряд ли кто-то может понять феномен Гайдара, который издавался тиражом в полтора миллиона экземпляров. Он очень тонко чувствовал психологию ребенка, прекрасно владел словом, по-пушкински легко, и чтение его книг было мощной литературной школой.

Гайдар – это воспитание целого поколения детей, подростков, молодых людей. Воспитание на лучших гуманистических примерах. Кто может сегодня бросить камень в его повесть «Тимур и его команда»? Или в такой абсолютный шедевр, как «Голубая чашка»?

«Мальчик без приключенческой литературы – да кто он такой?!»

– Первая поэзия вашего детства – это, наверное, был Пушкин?

– Конечно, Пушкин. И когда мы открывали «Родную речь», первый портрет там чей был? Пушкина. Этот портрет открывал все. Вглядитесь в его строку: «Прозрачный лес один чернеет, и ель сквозь иней зеленеет», – это живопись Клода Моне! Волшебная строка! Представляете, какой Пушкин живописец грандиозный! Мы все должны быть обязаны Александру Сергеевичу, потому что он воспитывает всех нас до конца жизни нашей, он дает нам, постепенно расширяя, обратную перспективу, он учит всему, он великий режиссер.

– А к какому жанру литературы у вас была склонность?

– К приключенческому, конечно. Поскольку я рисовал в школе для библиотеки (я учился тогда в пятом классе), то мне дали собрание сочинений Майн Рида вне очереди. То есть я пользовался таким «блатом». А знаете, какая за ним стояла очередь? Что вы! Это было такое чтение, когда ты сразу оказывался уже там, в трюме! Невероятно! Тебя качало, ты уходил в море… Мальчик без приключенческой литературы – да кто он такой? Помните строку Высоцкого: «Значит, нужные книги ты в детстве читал!».

– Юрий Борисович, а ваше окружение – сверстники, с которыми вы гоняли во дворе, – они были читающими?

– Да сплошное хулиганье было! Но, вы знаете, странная история: все хулиганы, а вот чтение – это было священно.

– Но как же так получалось?

– Непонятно. Когда-то я прочитал у Шаламова, как в лагере ценились те, кто умел рассказывать, и мне кажется, что здесь как раз та же причина: рассказать сами мы не могли, а «войти» в рассказ могли. И это было чтение вслух, между прочим. Мы читали «Вия» Гоголя, «Легенду об Уленшпигеле» Шарля де Костера, там же я прочитал «Шинель» ‒ у нас было своеобразное чтение «при канделябрах», где романтическими «канделябрами» был тихий свет из окон прядильной фабрики. Вечер, вроде как детям пора домой, а мы сидим на бревнах, перед фабрикой. Потухало небо, мы рассаживались... Казалось бы, ну кто тебе мешает днем почитать? Но в этом чтении была особая романтика.

– Мальчишки в основном собирались?

– Да. А в классе я всегда забавлял девчонок чтением стихов вслух. И не только читал, но и пел. В переменку девчонки закрывали класс, загоняли меня в угол: «Ну-ка, давай. Читай и пой». Я не пользовался иным успехом у девочек, но вот такой успех был.

– А были ли у вас в детстве советчики, наставники? Учитель литературы, может быть?

– Нет, вы знаете, на самом деле я в итоге доходил до всего сам. Но у меня был пример папы – он всегда ходил с книгой. Когда он умер, у него в кармане пальто осталась книжка. Потом мы с братом ходили сдавать ее в библиотеку. Папа всегда много читал: когда он обедал или пил крепчайший чай – перед ним всегда лежала книга. А недавно мне попались дневники моего дяди. Он был нормировщик на заводе, то есть человек скрупулезной работы. И он пишет: «За год прочитал семьдесят с чем-то книг. Общее количество страниц – столько-то. Посмотрел столько-то спектаклей». Когда я увидел его дневник, то подумал: боже мой, он же был очень образованным человеком – через книги, кино, театр...

«Чтение вслух – упоительное занятие»

– Нашим с Франческой детям буквально с года-двух я очень много читал. Прежде всего – стихи. Дети хорошо воспринимают ритм, у них отличная на него память. Естественно, у нас был Маршак, Чуковский, кое-что из Хармса, переводы Маршака – Роберт Бернс, ритмы которого я вталкивал в детские уши. Его стихи легко ложатся на ритм ходьбы. Помню, Катьке четыре с половиной года, мы идем в лес, и я ей по дороге читаю:

Вот этот шут – природный лорд.
Ему должны мы кланяться.
Но пусть он чопорен и горд,
Бревно бревном останется!

При всем при том,
При всем при том,
Хоть весь он в позументах, -
Бревно останется бревном
И в орденах, и в лентах!

Катя с удивлением останавливается и, страшно картавя, говорит: «А пгавда, папа, бгевно останется бгевном и в огденах, и в лентах?» От себя добавлю – очень современная строка.

Потом, когда Боря и Катя подросли, лет в десять-одиннадцать (у них разница в два года), я им открыл прозу Бунина, его небольшие рассказы, часто читал и перечитывал «Антоновские яблоки». Катя спустя много лет призналась: «А знаешь, пап, я так и не поняла тогда твой восторг, когда ты читал “Антоновские яблоки” и восхищался описанием осени, помещичьего быта, запаха антоновских яблок. И только потом я перечитала этот рассказ и поняла, какой он!» Дети стали старше, и я им читал «Женитьбу» Гоголя, «Ревизора», «Мертвые души»... А когда Кате исполнилось шестнадцать и мы с ней уехали отдыхать на две недели, я ей прочитал вслух, от края до края, роман «Мастер и Маргарита»! И ей все это запомнилось.

– Вы так долго читали детям вслух?

– Конечно. Вообще чтение вслух – это упоительное занятие. Во-первых, ты сам получаешь удовольствие, поскольку в этот момент начинаешь по-настоящему понимать силу и гармонию слова. Причем не всех писателей можно читать вслух – только тех, кто владеет музыкой слова. Гоголь, Пушкин, Гайдар, сказки Шергина. Стихи, конечно ‒ а как они могут не вслух читаться? И я до сих пор очень много читаю Франческе или внукам, когда их вижу. Вообще, надо учить детей музыке слова, чтобы они окунались не только в действие, но и в красоту сказанного. Поэтому, например, у нас целое лето прошло под знаком Юрия Коваля. Мы разговаривали репликами его героев.

Помню историю, когда моя внучка Яночка (они с Катей, с ее семьей уже жили в Сан-Франциско, и ей было лет пятнадцать) как-то мне позвонила и спросила: «Дед, а ты сонеты Шекспира читал?» – «Естественно, читал, только по-русски. Я могу тебе наизусть сейчас десяток прочитать. Хочешь?» – «Давай». Я начинаю читать, и она вдруг кричит восторженно: «Нашла!» Что нашла? «А я, говорит, смотрю сейчас на английский текст…» (причем староанглийский – они в школе сонеты Шекспира читали на староанглийском, как мы в свое время «Слово о полку Игореве» – на старославянском). Это тоже воспитывает в детях определенную культуру, окунает наше сознание в обратную перспективу. Я помню, как мой сын Боря в десять лет учил монолог «Быть или не быть?»: «И я тоже должен выучить, я тоже должен знать».

– Неужели сам захотел выучить?

– Да, потому что я читал и знал этот монолог наизусть, и ему тоже захотелось. Когда Боре было лет десять-двенадцать, я ему начал читать «Хаджи-Мурата». Я объяснял многие куски и заострял внимание на каких-то чисто литературных вещах – как идет описание того или иного события, как Толстой сопрягает ритм и развитие мизансцены. По несколько раз перечитывал одни и те же фрагменты. Конечно, детям нужно давать пространство звучания ситуации. К сожалению, мне этого в детстве не досталось.

А Боря с Катей воспитывались при ежевечернем звучании прозы и поэзии, и я все время «повышал градус». Например, когда им было пять-семь лет, я читал «Кентервильское привидение» Оскара Уайльда, и вы не представляете, какой это был грандиозный эффект! Как они уже в предвосхищении ситуации начинали биться в истерике, в хохоте в своих постелях! И они каждый вечер ждали продолжение чтения.

– При том, что «Кентервильское привидение» – книжка не для пятилетних?

– А на самом деле ее интрига, развитие действия таково, что дети хорошо ее воспринимают. Кроме того, я же еще что-то им сам рассказывал, и в текст Уайльда добавлялась моя интонация. Если бы дети его читали сами, то, может быть, они бы не воспринимали его с таким воодушевлением.

– Как хорошо это показывает значимость того, как читать ребенку.

– Знаете, я помню такую историю – я сидел на кухне и что-то мороковал к «Сказке сказок», а Кате было шесть лет, и она устроилась у меня на коленях. Я рисовал, всякое смурное и еще непонятное, а про себя тихо пел любимую песню – «Враги сожгли родную хату». И вдруг у меня Катька закаменела, и мне на руку падает слеза. Я говорю: «Катенька!», и как она разревелась! Ну чего она там понимала в шесть лет, какие у нее драмы были?! И эта детская реакция говорит о том, на каком высочайшем уровне сочинена песня! Я не покривлю душой и не унижу Пушкина, но это абсолютно пушкинский уровень простоты! «Вздохнул солдат, ремень поправил, раскрыл мешок походный свой, бутылку горькую поставил на серый камень гробовой...» Это сочетание народной поэзии, народного речения и гения Исаковского...

«Яна, это искусство, ты должна переживать!»

– Писатель, который был для моей внучки Яны абсолютным, безусловным, – это Юра Коваль. Она его знала наизусть кусками. Как-то я взял с полки повесть «От Красных ворот», и Яночка говорит: «Дед, а ты читал? Помнишь, как заканчивается?» – «Ну конечно помню». ‒ «А я, когда дочитала, я так расплакалась...» И я ей говорю: «Яна, так и должно быть! Это искусство, и оно на тебя должно действовать! Да, ты должна плакать, ты должна испытывать потрясение. Но это потом поможет тебе в жизни, потому что если у тебя случится что-то похожее, ты вспомнишь строчки Коваля и обретешь более глубокий смысл переживания». Потом, учась в университете в Беркли, она на русском факультативе сделала перевод большого куска этой повести, так она любила и любит Коваля.

– А остальные внуки, как у них обстоят дела с чтением?

– Остальные тоже читающие. Но у каждого идет расщепление в свой интерес. Например, Семен любит читать про оружие, про древние войска, про Атиллу... И когда я покупаю книги, то знаю, что это ему, и когда приезжаю и вижу, что книга буквально изодрана, я очень рад. Марк, у него интерес к биологии. Сева специалист по инструментам. Мишка не определился, но тянет на флейту.

– Сейчас появились книги с разными «секретиками», тайнами в кармашках – раньше такого, кажется, не было.

– Зато в моем детстве была книга «Круглый год» – такая книга-календарь, внушительного размера, и на каждой из 366 страниц о чем-то рассказывалось. Там был, например, кукольный театр. Страницы были твердые, и можно было вырезать кукол и склеивать их. Подклеишь белую материю ‒ и вот тебе кукла: на пальчик голова ‒ и можно разыгрывать спектакли.

А в пятом классе я себе сделал киноаппарат – по чертежу из «Пионерской правды». Я сказал себе: «Я не я, если это не сделаю!» Достал железо, соседка принесла мне сухой нашатырь, чтобы паять железо. В коридоре стоял жуткий запах от паяльника – ужас! Но меня никто из соседей не гнал. Коммуналка, длинный коридор. Мальчик занят. И я спаял, все сделал. Вот только пленки у меня не было, но механизм-то крутился! И я тогда впервые узнал, что такое обтюратор, грейфер, зуб грейфера, что такое эксцентрик. В газете все было расписано, и это был мой новый словарь. Потом мое изделие долго лежало рядом с тумбочкой, и кто-то его выбросил. А я как-то легко к этому относился – ну, сделал и сделал. Теперь мне очень жалко его, конечно.

«Из командировки привез свой первый чемодан книг»

– Юрий Борисович, а ваше детское чтение оказало влияние на творчество, на ваши пристрастия в дальнейшем?

– Я считаю, что абсолютно. По мере начитанности я стал многое понимать, и когда мне было лет двадцать, я уже сознательно покупал книги. Как сказал поэт, «я в правильном шел направлении, а время пошло не туда». И когда в 1962 году я оказался в командировке в Минске, в качестве мультипликатора, то привез оттуда свой первый чемодан книг. В основном это была греческая литература: буколическая поэзия, греческие эпиграммы, греческие историки, речи Перикла... Этот чемодан книг я хорошо помню, потому что с трудом дотащил его до дома.

– Но это вы уже знали, что вам нужно...

– Греческая литература была исключительно по наитию, как и японская поэзия. При чтении происходили любопытные соединения, например, легкая поэма «Пастушечья болтовня» внезапно объединилась с замечательным рассказом Хемингуэя «У нас в Мичигане». И в том и в другом повествовании любовная история. Еще один важный момент – пересечение живописи и литературы. Не в бытовом уровне, а в структуре строения. Об изображении и поэзии никто лучше Лессинга не написал. Его сочинение «Лаокоон, или О границах в живописи и поэзии», в сущности, основа для тех, кто стремится к постижению тайн различных искусств. Культура живописи имеет проникающее свойство – в том числе проникающее сквозь слово. В какой-то момент познания слово начинает совпадать с кругом музыки и кругом изобразительного искусства. Например, читаю описание пейзажа у Лермонтова в «Штоссе» – и вдруг вижу какой-то петербургский этюд Федотова. И тогда соединимость искусств приобретает для тебя форму шара и приближается к бесконечности. Начинается эхо в переменных формах искусства.

– Можете рассказать, как возник «Ежик в тумане»?

– Сергей Козлов принес мне штук сорок сказок – целую пачку. Из них я выбрал «Ежика в тумане», потому что увидел в этой сказке отголоски японской поэзии. Для себя. В Японии я тогда еще не был, но эту страну уже любил. В магазине «Дружба народов» ( напротив нынешнего книжного магазина «Москва») продавались Хокусай, Утамаро, Хирошиге. На основе сказки я сочинил сценарное решение фильма с включением большого количества новых эпизодов. Безусловно, на поэтику фильма повлиял и рассказ Тургенева «Певцы».

А без книги «Уолден, или Жизнь в лесу» американского писателя Генри Торо не было бы фильма «Сказка сказок»: своей литературой он давал мне те смыслы жизни, которые были затушеваны в моей стране. Хотя его книга имела энергичный социальный подтекст. Собственно, главная тема книги – как немного нужно человеку, чтобы почувствовать себя счастливым. Параллельно с Генри Торо открывалась поэзия Уолта Уитмена. Я был абсолютно ошеломлен его стихами, их несхожестью с тем, что я читал в русской поэзии. Уже когда я начал читать Библию, понял, из какого источника поэтика Уитмена.

– А когда вы начали читать Библию?

– Довольно поздно – наверное, году в 1973-м. Но ответ не может быть односложным. Вопрос: когда ты начинаешь читать жизнь и себя в ней? Когда ты соотносишь свои деяния с другой жизнью, с иными деяниями? – вот важный перекресток. И в полноте жизни, если заполняешься ее формами, ты даже не подозреваешь, что началось всё давно, с какой-то прочитанной и ожегшей тебя строки.

Беседу вела Мария Костюкевич
Фото Максима Должанского

_____________________________________

Снег на траве. В 2-х книгах »

Юрий Норштейн