– Григорий Михайлович, вы помните, как вы научились читать и свои первые детские книги?

– Я вышел из среды, скажем так, не шибко образованной. Люди вокруг занимались больше садами и огородами, не книжками, это уж точно. Так что я в три с половиной года научился читать сам. Свой первый самостоятельно прочитанный текст я не помню, но вообще первые мои книжки – из серии «Книга за книгой». Они были со школьную тетрадь примерно. Толстой тогда очень понравился, рассказы «Выстрел» и «Акула»… Впечатление от его романов, когда я их прочту, будет меньше. Может быть, потому, что в них есть тенденция, так сказать. А самая восхитительная литература – то, которая без умысла. Которая пишется как стихотворение, по импульсу, без далеко идущих планов по обработке своего читателя, без заявления, чтó я, Лев Николаевич Толстой, думаю по вопросам семейных отношений.

Кроме книжек тоненьких у меня было еще три толстых. Мы несколькими семьями занимали деревенский дом в Подмосковье, и когда я обшарил здание, то нашел только три потрепанных томика, один из них и вправду принадлежал нам. Это была мамина книга, называлась «Пионерский театр»: потрепанный такой «фолиант», с пьесами, инсценировками и советами по постановке спектаклей,. Много ерунды, но и 3–4 отличных вещи, которые я до сих пор люблю. «Чук и Гек», например. В самой повести есть довольно длинные пафосные отступления, но в инсценировке они, естественно, были вынуты, осталось только действие.

Кроме того, там была гениальная вещь – «Снежная королева» в версии Евгения Шварца. Как раз в конце 1950-х годов эта версия шла во многих детских театрах по всей стране. А помните, что там говорит волшебник? Тот, кто ведет все это действие. Сни-спа-снурре, пуре базилюре! Я понял, откуда взялись эти загадочные слова. Мне как-то подарили пачку цейлонского чая, и там было написано: «Pure Basilur tea». Думаю, на какой-то из чайных коробок маленький Женя Шварц прочитал «пуре базилюр», и это врезалось в память. Вот откуда «Пурре-базелюрре».

Скорее всего, эту чудесную книга мама принесла из пионерского лагеря. Она работала там воспитателем несколько лет, пока я был дошкольником. Ей обычно доставался старший отряд, с уже взрослыми ребятами. А я при этих отрядах жил. Это было в Подмосковье, обычно рядом с лесом, с речкой. У меня не так много сохранилось картинок из детства, но одно воспоминание очень яркое. Как я иду по ручью, ступая по донной гальке босыми ногами. А ручей мелкий, чистый как бриллиант, каждый камешек на дне виден, и очень красивый, потому что окружен копьями деревьев, которые смыкаются, образуя свод. Лучи солнца пробиваются сквозь кроны, и возникает необычайный световой эффект от того, как они падают в воду, как отражаются, высвечивают гальку. И это такое блаженство! Шел бы всю жизнь по этому ручью, и чтобы пробивалось солнце, брызжущее лучами, и чтобы водичка была прозрачная...

– Вы ведь учились на физика? Как же вы стали лириком?

– Я увлекался физикой. Когда поступал в МГУ, не добрал пол балла. Там был представитель Томского университета, он сказал, что с моими результатами я буду там принят практически без экзаменов. Так все и вышло. Мне Томск очень дорог, это была молодость, самые романтические мои годы. И место хорошее: в Томске прослойка образованных людей, пожалуй, «потолще», чем в других сибирских городах. Вузов – рекордное количество. Мне нравилось там учиться.

Потом я со своей научной деятельностью переехал поближе к Москве, в Калужскую область. В городке Протвино, недалеко от Тарусы, в то время построили самый мощный в мире синхрофазотрон и при нем организовали Институт физики высоких энергий со своим теоретическим отделом. А я там был аспирантом. Днем мы сидели в отделе по своим углам, ходили в библиотеку, читали умные журналы и пытались создать что-то свое. Такой «Институт чародейства и волшебства» ‒ как у Стругацких. Я снова стал писать стихи, как в юности. И гуманитарный мир привлекал меня все больше. По выходным ездил в Москву повидать мать и поучаствовать немножко в литературной жизни. Знакомился с молодыми поэтами, мы обменивались мнениями о том о сем. А стихи я тогда писал обычно в электричке или в автобусе, в эти три часа туда и обратно. Переводами я еще не занялся. И тут случайно купил в магазине сборник Джона Китса. Стихи были только на английском, но с предисловием и послесловием известнейшего переводчика Владимира Владимировича Рогова. Мне стихотворения чрезвычайно понравились, я даже не заметил, как перевел их. Очнулся – Китс. Стало понятно, что это естественное дело – переводить чужие стихи, если они тебе нравятся. Мне подсказали, что намечается какой-то юбилей Китса (в 1971 году отмечалось 150 лет со дня смерти Джона Китса. – Ред.), и мои переводы могут напечатать. Я отправился в издательство «Художетсенная литература», спросил, где тут отдел иностранной литературы. Вышел ко мне довольно молодой человек, редактор, я ему сказал про Китса и протянул перевод. Он начал читать при мне, потом заскочил в другую комнату и вошел с другим редактором, уже в годах, звали его Олег Степанович. Они мне сказали, что это очень хорошо для начала. Олег Степанович спросил: «А вы хотите с французского попереводить?» Я говорю: «Французский я на уровне самоучителя на первом курсе учил, но попробую». Оказалось, они дают работу на конкурс, и возьмут для публикации те переводы, которые им больше понравятся. Заказали стихи Теофиля Готье из сборника «Эмали и камеи». Через 20 лет я узнал, что весь сборник полностью перевел Николай Гумилев, но тогда он был персоной нон-грата, его нельзя было печатать. В одной из библиотек я отыскал томик Готье, увез с собой в Протвино, начал разбираться. Перевел шесть текстов, и у меня приняли пять из них. Со стихотворением «Ветераны старой гвардии» я «победил», страшно сказать, самого Павла Антокольского. И Олегу Степановичу, который был человеком принципиальным (сейчас таких «не делают»), пришлось поехать к старому другу с бутылкой водки и объясняться.

– Помните ли вы, когда вы впервые четко осознали, что читаете перевод?

– Точно различить я не могу, но полагаю, что достаточно рано. Если бы в третьем классе меня спросили, кто написал моего любимого Шерлока Холмса, я бы уверенно ответил, что Конан Дойл. И что писал он на английском. А про Жюля Верна я уже в четвертом классе писал сочинение на тему «Мой любимый писатель». Но мне и Алексей Толстой нравился: такие книжки, как «Гиперболоид инженера Гарина» и «Аэлита» – блестящая приключенческая литература.

– Все перечисленное – произведения прозаические. А когда в вашем детстве появилась поэзия?

– Пушкин и Лермонтов – довольно рано, хрестоматийные стихотворения я слышал от мамы. Она окончила только девять классов, но помнила знаковые вещи из школьных сборников. И еще знала много песен, а они тоже вырабатывают чувство ритма, особое отношение к поэтическому слову. Я впитывал все это с раннего детства, даже не помню, когда сам начал писать четверостишия. Таким манером мог написать целое сочинение, это было очень естественно. Видимо, внутренне строение каких-то сфер мозга.

– Английский язык тоже появился рано?

– У нас был очень хороший учитель в пятом классе. Потом он ушел, но увлеченность языком осталась с нами. В десятом классе я нашел единственный на всю Москву букинистический магазин, в котором продавались английские книжки. Это были не современные издания, а то, что просеивалось из библиотек XIX века. И соответственно, там были классики того времени, Альфред Теннисон. После первой мировой викторианская поэзия была сильно скомпрометирована, но в последние года произошел разворот. В Пушкинском музее не так давно экспонировались прерафаэлиты, вышла книга «Поэтический мир прерафаэлитов». Их искусство уже больше, чем просто красивые виньетки. Я читал все эти томики, и мне все больше нравился их язык.

Каким-то образом в десятом классе я уже интуитивно понимал, что такое перевод, как нужно это делать. Я горжусь этим, потому что у меня не было ни наставника, ни литературного кружка. Ни одного человека, который мог бы посмотреть на мои тексты и дать хороший совет. Это и вредило: массу пробелов приходилось вычислять самому, и они исчезли гораздо позже, чем следовало.

– Как обстояло дело с собственными стихами?

– Тут мой дебют совпал с переводческим: в 1971 году мои стихи были напечатаны в журнале «Юность». И в том же году Олег Степанович рассказал обо мне другому редактору, Сергею Александровичу Ошерову. Для него я перевел несколько стихотворений Эдгара По. Такое было время: человек с улицы зашел, абсолютно без всякого опыта, сам никто и звать никак. А ему предлагают переводить ни более, ни менее как Теофиля Готье и Эдгара По. Между прочим, почти всё взяли.

– А стихи для детей и сказки?

– Они появились через год-два после первых публикаций, сначала в «Пионере». На вопрос, почему я их написал, ничего не могу ответить. Процесс шел на подсознательном уровне. Опомнился – а у тебя какое-то детское стихотворение. Я не занимался детской литературой специально, но была какая-то детская сторона характера, которая толкала что-то смешное написать, поиграть в слова и так далее.

– Ваше увлечение детскими стихами было связано с интересом к абсурдистской поэзии?

– Да, у меня были игровые стихи. И я много переводил, особенно Эдварда Лира. У него не слишком большое поэтическое наследие, и я изучил его вдоль и поперек. Но главный корпус его текстов – не стихи, а письма. Тогда люди писали по нескольку писем в день, не ленились. А поскольку Лир любил шутить и играть со своими корреспондентами, то всегда можно выбрать какие-то отрывочки, стишки на случай. Это ценнейший материал. Но чтобы опубликовать все эти письма, нужно сто томов.

– Какие детские стихи вы читали своим сыновьям?

– Признаться, этого я не помню. Я был женат на Марине Бородицкой, семья была поэтическая, мы приносили домой и читали друг другу хорошие книги. Специально для детей стихов не подбирали. Хотя на ночь я иногда им читал, но все же это были сказки, проза. Например, повесть о Зоках, замечательная вещь. Стихи все-таки как-то больше возбуждают, а перед сном это лишнее. Кроме того, наши дети рано научились читать сами, а это гораздо интереснее.

– Верно ли мнение, что поэт, а тем более переводчик должны быть людьми образованными?

– Знаете, все удивляются, откуда Шекспир так много знал. Но в то время в театрах был богатый репертуар, театров было несколько, и в месяц ставили по несколько пьес. Так что, по скромным подсчетам, актер в году мог посмотреть 30-40 разных спектаклей. А за десять лет – 400 пьес. И это вполне стоит Оксфордского университета. Столько информации в елизаветинских пьесах! Там и античная мифология, и история Европы, и придворная жизнь, и военная, все сословия, все стили. Мне кажется, я тоже учился по такому принципу – не в Оксфорде, а в процессе своих переводческих занятий. К тому же, добросовестный переводчик постоянно пользуется справочниками. И год за годом знания постепенно пополняются, причем, в самых разных направлениях, и ты поневоле становишься чуть ли не эрудитом. Сейчас это еще легче в тысячу раз, поскольку есть Интернет. Дурака это, конечно, не спасет, но для умного – огромное преимущество.

– В какое время суток вы предпочитаете работать?

– Я в последнее время почти не работаю. Но в те времена, когда я много переводил, закладывал на это дело какую-то часть ночи. Когда в доме двое мальчишек, тишина очень успокаивает. Хотя были у меня периоды, когда я экспериментировал с тем, чтобы войти в ряды «жаворонков», и понял, что это тоже замечательно. Голова ранним утром отлично работает, люди еще спят, нет ни гамма, ни суеты, а природа уже просыпается. Но меня перетянуло обратно к «совам» из-за азартного склада характера: когда увлекаешься чем-то, доделываешь до последнего, до рассвета, и после уже рано не встать. Мне всегда нужно было поспать свои восемь часов, чтобы быть в форме.

– Есть ли у вас какие-то свои «поэтические вотчины» – страны и времена, поэзия которых вам особенно близка?

– Францией после перевода Теофиля Готье я почти не занимался, все мои «области» англоязычные. Конечно, Ирландия, ирландская поэзия, в том числе Уильям Батлер Йейтс, это, так сказать, ирландский Блок. Другими любимыми вотчинами являются английское Возрождение, XIX век, английская комическая поэзия. Если поименно, то авторы, которых я много переводил и знаю практически от «а» до «я», это Джон Донн, Джон Китс, Эдвард Лир и, пожалуй, еще Шеймас Хини. Конечно, их современников я тоже изучал, но не столь тщательно и глубоко. А вот любую фразу, принадлежащую Китсу, я узнаю почти моментально.

– Что остается переводчику от перевода? Герои, настроение?

– Самое интересное для меня в последние годы – это нахождение связей и параллелей, протягивание ниточек между авторами и их произведениями. Мне интересно писать статьи о поэтах, разгадывать переплетения их судеб и стихов. Чтобы моя статья сама сделалась таким переплетением стихов и прозы, заманивающим читателя в неизвестные ему области поэзии и жизни.

Беседу вела Александра Гуськова

Читайте также статью «Алиса или Аня – вот в чем вопрос!»