ПРО КОШЕК И КОММУНАЛЬНЫЙ БЫТ

– Виктор Александрович, когда кошачьи появились в вашем творчестве?

– Тридцать лет назад, больше даже. И поглотили меня надолго. Последняя большая книжка кошачья – с Усачевым, «Полное собрание котов».

– У вас в детстве были коты?

– Конечно. Я жил в коммуналке на Арбатской площади, нас было там 27 человек. А кошек обитало даже несколько. Одна кошка жила в районе кухни и не пускала туда кошек из прихожей. Между ними часто бывали свары, но все разрешалось, потому что мы жили на первом этаже: открыл окошко, и спорщики убегают гулять.

– Современным молодым людям уже трудно представить, каково это – жить в коммунальной квартире.

– 27 человек в квартире с одним умывальником и туалетом – это непросто, конечно. Утром – ни умыться, ничего, когда в школу спешишь. Я клал все свои умывальные принадлежности в портфель, в отдельный отсек, и шел в общественный туалет на Арбатской площади. Там собиралась, как ни странно, половина нашего класса. Заведующая уборной нас очень любила. Мы в этой уборной часто списывали друг у друга, а она специально к нашему приходу протирала широченные, покрытые кафелем подоконники, так что мы «сдували» в очень комфортных условиях. Потом она неожиданно для нас сделала шкаф, куда мы могли складировать свои умывальные принадлежности. Это был подарок – не нужно было больше все таскать с собой.

ПРО НОВОСТИ

– Вы следите за новостями, пользуетесь интернетом?

– Я поймал себя на том, что меня не интересует, что происходит в мире, потому что интересоваться этим совершенно бессмысленно. Мне все равно, кто завтра будет управлять государством, потому что все мои интересы сосредотачиваются на книжном формате. Вообще карандаш и бумага – это отправные точки моего существования.

– Как же вы узнаете о новых книгах, новых художниках?

– Меня это не интересует. Я даже на выставки сейчас меньше хожу. Но когда кто-то из знакомых выставляется, я, конечно, иду – за своих болеть всегда надо, это неписаный закон дружбы. А вообще в моем возрасте уже ничему не научишься. Надо только успеть реализовать хотя бы то, что созрело в душе. Меня тянет на самые неожиданные вещи: то придумываю роспись для фарфора, или стих попер, или еще что-то. Я очень чутко прислушиваюсь к тому, что происходит в моем организме, это путь к расширению внутреннего пространства.

Я уже много лет веду записи, по самым разным направлениям. Вот заметка про чайник, купленный моей женой в Переславле на толкучке. Он был зелено-медный, отлично подходил для натюрмортов. Лимон рядом с ним положишь – уже хочется рисовать. А на самом чайнике было выбито: Готфрид Карлсон Эскильстуна. Оказалось, что Эскильстуна – шведский город, центр металлургической промышленности. Особенно мне понравилось, что я знаю имя мастера – Готфрид Карлсон. А там еще и дата была – 1910 год. Как мог чайник из шведского города Эскельстуны попасть на толкучку в Переславле-Залесском в наше время? Вот такие истории я сюда и вношу – о встречах с необыкновенными вещами. И людьми. У меня же были изумительные друзья. И мы прожили очень интересный период в жизни страны. Я не жил только при Ленине, Ленину не повезло.

О ДРУЗЬЯХ. ВЕНИАМИН ЛОСИН

У меня были великолепные друзья. Лосин, например, был замечательным рассказчиком, изумительным человеком. Он умер в том году.

Он успел сделать несколько хороших выставок. Самая хорошая была в Музее экслибриса. Там у него висели иллюстрации к «Сказке о попе и его работнике Балде» – это что-то невозможное. Видно, что Балда – балда, но обаятельный, хотя глупее его никого и быть не может. Черти там какие действуют! Наши умники запрещают теперь издавать «О попе и его работнике Балде», в связи с церковью. Но я все-таки надеюсь, что когда-нибудь издадут, потому что произведение вышло изумительное.

Вообще Лосин никогда не иллюстрировал текст, который у него вызывал хоть малейшее сомнение – по любому поводу. Безобидные строки: «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам: их сёла и нивы за буйный набег обрек он мечам и пожарам». Другой бы – раз, два – и нарисовал бы. Но у историка Костомарова сказано, что хазары – это кочевое племя, у которого не могло быть ни нив, ни сёл. И затормозилась работа над иллюстрациями, пока не прибежали издатели: «Вениамин Николаевич, да черт с ним! Нарисуйте вы какие-нибудь сёла и нивы, которые там горят». Он говорит: «Ну не могу...» Еле-еле его уговорили.

Если Лосин рисует узор какой-то на рубахе, то этот узор точно есть где-нибудь в энциклопедии. Хотя нарисовано свободно, лихо, мощно. Рисунок обладает силой, хотя и документален.

У Лосина все основано на потрясающем знании. Ну а рекорд по проникновению в текст он поставил, иллюстрируя «Репку» для японцев. Там он деду на портки поставил заплатку, вырезанную из юбки бабки, и, наоборот, на юбку бабки поставил заплатку из штанов деда. Наш художественный редактор этого даже и не заметил бы, но японцы растрогались невозможно – какая крепкая русская семья! – и плачут в издательстве: «Вениамин Николаевич, вы волшебник!» И они каждый год переиздают эту «Репку».

Международные отношения налаживают больше такие художники, чем дипломаты. А Лосин был большой мастер.

ПРО ОТЦА

– Я слышала, что ваш отец тоже занимался художественной резьбой, орнаментом?

Отец провел детство в Симферополе. Его папа, мой дед, был путевым обходчиком. Он погиб на фронте в Первую империалистическую войну, а вскоре и бабушка умерла. Короче говоря, остались пятеро детей, отец был средним по возрасту в этой компании. Так как семья лишилась кормильцев, старшие сестры отдали его подпаском к крымскому хану, и он пас овец в горах. А в свободное время рисовал овец, у него с детства был талант. Крымский хан объезжал стада, зашел как-то в шалаш в горах, а там были развешаны рисунки овец, собак. Узнав, чьи это труды, он сразу сказал: «Собирайся, поедешь со мной». Отца увезли в Бахчисарай, где был дворец этого хана, и определили в ювелирную мастерскую. Там уже он вырезал на костяных пластиночках какие-то вещи по заданию. Потом пришла советская власть, хан, естественно, куда-то бежал. Отец стал в Симферополе разрисовывать вывески. А позже в Крыму познакомился с профессором Самокишем, который до этого преподавал в Петербургской академии художеств в батальном классе, и стал профессионально заниматься…

Потом он довольно много рисовал как архитектор, преподавал в Архитектурном институте один год, был проектировщиком, большими пространствами оперировал. Но занимался и масляной живописью. А потом началась война, его взяли в армию, и вернулся он только в конце 46-го года: архитекторов тогда не сразу отпускали, развернулись масштабные стройки, надо было помогать в восстановлении. На войне-то он сапером был, ранение получил… Когда он наконец вернулся, ему опять захотелось быть графиком, потому что архитекторы тогда мало зарабатывали, и он не мог обеспечить семью. Но ничего у него не получилось. Меня, например, когда я уже вырос, трудно было из дома вышвырнуть, потому что я понимал, что кроме рисования ничего больше не умею, вот и приходилось упираться, не зацикливаться на обидах. Отец так и не начал рисовать. А он стал бы очень хорошим иллюстратором, если бы не стечение обстоятельств.

С матерью они расстались через некоторое время после его возвращения, слишком оба изменились. Он перевелся работать в Крым, ему там выделили маленький домик. По вечерам он стал посещать художественную школу, где увлекся рисованием обнаженной натуры. Рисунки эти поражали меня, тогда еще студента, своей мощью и цельностью. Но отец вскоре умер: с фронта он вернулся с туберкулезом, в сырых окопах все друг друга перезаражали. А соседка все рисунки отца сразу после его смерти выбросила. Я не успел к похоронам из-за нелетной погоды, прилетел на следующий день и пришел к ней за работами отца. А она мне говорит: «Что ты, Витя, там же одни голые бабы. Я их отнесла на помойку, вот туда». Я побежал, куда она сказала, – все уже. Голых баб, конечно, разобрали сразу. А ведь это были работы на уровне Серова. Так что у его рисунков была несчастливая судьба, да и у него самого тоже.

ПРО ДОЛГУЮ ЖИЗНЬ ДЕТСКИХ КНИГ

– Как вы думаете, знаменитые детские книги будут жить так же долго, как и классические произведения для взрослых? «Волшебник Изумрудного города», например?

– Я думаю, да, ведь ее читают в детстве, когда она производит колоссальное впечатление, а потом передают дальше, из поколения в поколение. А потом для меня, например, «Волшебник Изумрудного города» – это эвакуация. Мы, эвакуированные, собирались в одном доме и читали друг другу книги, которые захватили из Москвы. Читать «Изумрудный город» в деревне, во время войны… Очень сильно впечатляет.

ПРО АВТОРСКОЕ ВИДЕНИЕ

– Вы проиллюстрировали почти все из того, что хотели?

– Не совсем. Но мне все время хочется сделать что-то целиком свое, авторское. Если бы Усачев не появился на моем жизненном пути, я бы сам сейчас сделал многие книги, хотя, вполне возможно, не так хорошо.

– Для Европы авторская книжка, где художник создает и текст, и картинку, – обычная практика.

– Ну да, а у нас издатели очень неохотно идут на подобное. В Японии, например, часто издают иллюстрированные истории без всякого текста, просто строят сюжет из картинок. Японцы жутко довольны, потому что ребенок сам воспроизводит сюжетную канву, сам рассуждает. Это очень здорово.

– Вы работали с иностранными издательствами?

– С японцами работал. Я делал для них книжку про Петю и Потапа. Сначала они заказали всем известные «Вершки и корешки» – тоненькая такая книжечка. А потом пишут: «Уважаемый господин Чижиков, мы вас очень просим продолжить эту историю». Я им отвечаю, что у нас не принято писать продолжение русских народных сказок. Они говорят, что пусть так, но у них-то это принято. Но я пошел другим путем: не этот сюжет стал раскручивать, а придумал и медведю, и мужику внуков, а с ними у меня уже и руки развязаны, традиции не сковывают. Так получилась книжка «Петя и Потап». Потом она и на русском языке пошла очень здорово, уже было штук десять переизданий. Ведь каждое новое поколение читать учится, у меня же там как раз короткие элементарные фразы: Рожь выросла большая-пребольшая. А нарисован целый разворот. Как раз то, что надо для завлечения ребенка.

ПРО СКАЗКИ ПЕРЕД СНОМ И СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ

– Виктор Александрович, вам в детстве читали?
– Отец мне на ночь рисовал. Он брал альбомчик и начинал: «Жила-была Красная шапочка…» – и раз! – тут же на моих глазах это все происходит. Маленькое ежевечернее чудо. Я потом своему сыну так же книжки «читал».

Еще я придумал сыну волшебника «Шумшукура», обитал он возле помойки. Мы во время прогулок часто его вспоминали. Когда сын вырос и стал главным художником «Сверчка», он этого Шумшукура нарисовал, так что герой долго жил. А вот журнал закрылся, прекратилось финансирование.

Сейчас почти не осталось детских журналов. Ужасно, конечно, что так происходит. Но я уверен, что у России будут светлые времена, потому что талантов больно много. Я детские рисунки смотрю, в жюри часто приходится работать: наши дети очень выделяются. Вот немецкие дети – дисциплинированные, у них все по полочкам разложено, их так научили. Они сто лет назад так рисовали и дальше будут рисовать так же. У нас же какие-то неудержимые сейчас ребята, бешено талантливые. Так что мы идем к светлому будущему.

– У вас в детстве был какой-то человек, на которого вы смотрели как на образец для подражания?

– Я на отца смотрел, хотел быть как он. Но так не бывает. И все время хотел быть художником, это точно. И даже загадывал, в метро, например: если двери остановятся напротив меня, то буду художником. И сердце готово было разорваться, если состав проезжал чуть дальше. Художником хотелось быть невыносимо, чтобы что-то смешное обязательно рисовать, – и мечта осуществилась. Так что кое-что сбывается.

Беседовала Александра Гуськова
Фото Галины Соловьевой