Я еле уломала Сэма на чтение этой книги. Ему подавай что-нибудь остросюжетное, приключения, с интенсивной сменой сцен и «кадров». А «чувства» и «отношения» ‒ это не для него.

Раньше я не очень понимала, как такое может быть. Вроде бы человеку рассказывают про него самого – и книга служит волшебным зеркалом, в которым отражаются твои глубинные мотивы и противоречия, неправильности поведения, сложности характера. Твоя задача – увидеть себя со стороны и понять, «чему нас учит эта книжка». Где еще тебе преподадут такой урок? Но не тут-то было. Смотреть на самого себя, пусть и через какую-то там «призму», пусть и в «костюме» какого-нибудь персонажа ‒ занятие не всегда приятное, а иногда тяжелое. Если маленький (да и взрослый) человек не в ладах с собой, если его эмоции постоянно напряжены и часто не соответствуют «моральным требованиям», что, в свою очередь, создает новый виток напряжений, ему совершенно не хочется смотреться в книжное «зеркало». Он, наоборот, хочет хотя бы на время избавиться от преследующего его напряжения (и от «неправильного» себя), а книга его к этому возвращает, заставляет заново переживать то, что и так переживается на грани возможных сил. В результате она «ничему не учит», потому что обучение воспринимается как насилие – даже если описываются «тонкие чувства» и «сложные переживания». Или наоборот: именно потому, что описываются «тонкие чувства» и «сложные переживания». Маленький человек, как ни странно, временами очень устает от собственной сложности…

Такая у меня возникла теория в ответ на отказ внука слушать те или иные книжки. (И в этот ряд, к моему огорчению, попали, например, некоторые повести Астрид Линдгрен.)

Единственным исключением оказалась книга «Бабушка! – кричит Фридер». Но ее чтение пришлось на то время, когда мы с Сэмом в течение некоторого времени жили вдвоем на даче, и он то и дело кричал: «Грэнни!». Совпадение реальных ситуаций с описанными у Гудрун Мебс было «катастрофически точным», но при этом смешным. А смех способен смягчить восприятие даже не очень лестного отражения. Он обладает целительной силой. Он по природе своей означает «принятие».

В «Спасибо Уинн-Дикси!» тонких чувств и сложных переживаний хоть отбавляй. Сэм это сразу почуял, насторожился и по прочтении первой главы попытался сделать «заявление»:
– Знаешь, Грэнни, что-то мне неинтересно…

Но я как-то уломала его «пережить» еще одну главу, и еще одну. А Кейт ДиКамилло – мудрая писательница. Она много понимает про детей. Поэтому в ее «Уинн-Дикси», кроме тонких чувств и сложных переживаний, остро ощущается событийный драйв. И через три главы Сэм (как и ожидалось) попался в сети повествования. Он больше не отказывался слушать. И по утрам, едва открыв глаза, первым делом объявлял: «Грэнни, давай читать!» (за эту просьбу ему многое прощалось – порой даже то, что не соответствовало моим представлениям о «правильном поведении»).

И вот мы читали и читали, и добрались до главы, где странная старушка Глория, которую соседские мальчишки считают ведьмой, ведет девочку-героиню в дальний конец своего заросшего сада. Там растет старое толстое дерево: «С каждой или почти каждой ветки свисали бутылки. Всякие-превсякие – из-под виски, пива и вина – каждая на отдельной веревочке. Они качались и иногда сталкивались, издавая жутковатый звон…»

Как объяснила Глория, звон отпугивает призраков, или воспоминания о том плохом, что она сделала в жизни.

– Вы сделали в жизни так много плохого? – спрашивает девочка.

– Куда больше, чем бутылок на этом дереве, – отвечает Глория.

А плохие поступки превратились в призраков, и их теперь надо отпугивать… Конечно, это стало возможным, потому что Глория изменилась – «поумнела». И не все плохое в ее жизни было связано с опустошенными бутылками. Не все - хотя многое…

Но об этом мы прочитали чуть позже, потому что образ дерева с болтающимися на нем склянками привел Сэмку в состояние восторженного ужаса, и он не выдержал. Он не спросил, нет – он «воззвал», «вопросил», «воскликнул»:

– Грэнни, а ты делала в жизни что-то плохое?

Мне пришлось вынырнуть из чтения. (А я там с головой была, в этой книге, без всяких поправок на возраст и читательский опыт.) Я поняла: за вопросом Сэма кроется что-то очень важное.

– Плохое?.. Да. Я делала в жизни много плохого.

Попробуйте с ровного места сказать восьмилетнему ребенку, которого усердно «воспитывали» в течение последнего времени («Да как ты можешь такое делать!» «Да как ты можешь так поступать!»): «Я делала в жизни много плохого». С какой интонацией можно и нужно произнести эти слова? И что они, собственно, значат? И какие будут иметь последствия?..

– Грэнни, а что плохого ты делала?

Хотели «тонкие чувства» и «сложные переживания»? Получите – по полной программе.

– Сэмка…

– Грэнни, расскажи, что ты делала плохого!

Вопрос был так задан (так «поставлен»), что не было никакой возможности уклониться от ответа. (Боже мой! И «чему же нас учит эта книжка»?)

Однажды я уже пережила это – тяжкий, изматывающий труд исповедальности, – когда писала свою «взрослую» книгу «Белый верх – темный низ». Можно было бы спастись, пересказав какой-нибудь эпизод оттуда. Но мне это даже не пришло в голову. Видимо, в глубине души я сочла, что это будет не совсем честно. Что надо признаться в чем-то, еще «не отпущенном». Я сглотнула и попыталась рассказать, как однажды зачем-то «решила уйти от дедушки». И каким испытанием это стало для нас обоих, и как я до сих пор не могу себе этого простить…

Я совершила невероятное душевное усилие, чтобы сделать это признание – и с ужасом почувствовала, что оно не произвело должного впечатления, потому что Сэм спросил:

– А что еще? Что еще, Грэнни?

Но мои силы делать признания оказались исчерпанными:

– Знаешь, это очень трудно. И даже больно – признаваться в чем-то таком. Сейчас я уже больше не могу…

И… мы стали читать дальше…

Через несколько дней, перевернув последнюю страницу, я сказала себе: «Какая же гениальная книжка!» И вспомнила то, что давно знала: «Спасибо Уинн-Дикси!» была дебютной книгой Кейт ДиКамилло, она получила за нее самые престижные премии и стала одним из ведущих авторов современной американской (да и мировой) литературы.

Но та ситуация – с требованием назвать свои прегрешения ‒ казалась мне незавершенной. Вроде бы я сделала трудное признание, но оно не было «засчитано» ‒ я рассказала что-то, не соотносимое с жизненным опытом ребенка. Ему нужно было другое…


Через пару месяцев Сэмка оказался в ситуации, после которой уже впору запастись банкой из-под какой-нибудь сладкой химической дряни – чтобы впоследствии повесить ее на ветвях своего «древа жизни» для отпугивания воспоминаний. Окажись я на месте его родителей, схватилась бы за сердце и стала бы причитать: да как же так! Да как же ты мог?!

Но родители мальчишки (несмотря на «тонкие чувства» и «глубокие переживания», которые настигли их в связи со случишимся) поступили не как я, устаревшая модель, сформированная в душных складках тоталитарного общества. Вместо этого они стали вспоминать собственные детские прегрешения. Сказать более прямолинейно ‒ свои отвратные детские поступки. И что их подтолкнуло к этим поступкам, и какие были последствия. И как они это превозмогли, прожили и пережили. И вот теперь они взрослые и очень хорошо понимают: так нельзя было делать! Нельзя было делать тогда. А теперь – тем более! И они так не делают.

Благодаря этим их рассказам, мальчишка получил возможность «жить дальше».

И я поняла, чего он ждал от меня, когда мы читали о звенящих бутылках у Кейт ДиКамилло, ‒ признания в поступках, которые бы напоминали его собственные «грехи», ‒ в качестве разрешения «жить дальше». Ведь я-то, все это совершив, «выжила» ‒ и даже считаю возможным то и дело говорить разным людям: «Делай так! Не делай эдак!» «Человек не равен своим плохим поступкам» - великая, с точки зрения ребенка, мантра…


...Я не знаю, что выносят дети из книг. Каждый раз все случается «на новеньких» и часто – непредсказуемо.

Но для меня теперь открылась еще одна важная функция чтения: оно способно давать разрешение «жить дальше».

Детям это важно чувствовать, мне кажется.

Особенно – маленьким детям.

Марина Аромштам