«В лесу родилась елочка…»

Новый год – это праздник, сложившийся в нынешнем его виде в советские времена.

Елка, как известно, в середине 1920-х годов была запрещена. Она считалась символом религиозной пропаганды и действительно им являлась: наряжали елку под Рождество, она символизировала и мировое древо, и крест, на котором погиб Спаситель, и еще много других важных вещей. Однако в 1936 году (в самый разгар кампании по разрушению церквей) традицию было решено «возродить». Мол, рабоче-крестьянские дети всегда завидовали богатеям, их возможности любоваться нарядно украшенной елкой и получать подарки. Так восстановим же справедливость! Пусть «новым» детям станет доступно то, что их родителям в детстве доступно не было.

Как наряжать пролетарскую елку, какими игрушками (естественно, не буржуйскими и никак не связанными с символикой Рождества); привлекать ли детей к украшению елки, или елка должна быть для них сюрпризом; кто из ряженых должен приходить к детям и должен ли вообще приходить; – все это было предметом серьезных дискуссий в специально созданной «елочной» комиссии при Народном комиссариате просвещения. Но первым делом рождественскую звезду заменили пятиконечной – как на кремлевских башнях.

Рассуждать о способности советской власти к мифотворчеству можно бесконечно. Одним из важных принципов этого мифотворчества было оставлять форму, меняя содержание. Например, свечки, имеющие в церковной традиции вполне определенный смысл, заменили «разноцветными огоньками» («Раз-два-три, елочка, гори!» – это уже из советского фольклора).

Концепция развивалась: в годы застоя уже мало кто помнил о том, что советская елка родилась из желания адаптировать религиозный обычай под нужды новой власти и «нового» общества. Даже пятиконечная звезда уже не была обязательным атрибутом. Ее с успехом заменяла «верхушка» (то, что елочные верхушки странным образом напоминали церковные маковки без крестов, от нашего внимания ускользало). И вообще елка через некоторое время в силу своей «пассивности» превратилась в декорацию. А главными стали Дед Мороз со Снегурочкой (которые являются вовсе не персонажами русского фольклора – нет в фольклоре никакого Деда Мороза, приносящего всем подарки под Новый год, и нет у него никакой внучки, – а гениальными творениями советских писателей, в частности Льва Кассиля и Сергея Михалкова, сочинявших сценарии для кремлевских елок). Это персонажи активные, действующие, «живые» участники новогодних событий.

С ними мы и выросли. И это, в свою очередь, стало для нас традицией. Вот такое понимание праздника – нарядить елку, которая служит маяком Деду Морозу и под которую он должен положить для нас подарки.

А Новый год превратился в один из любимейших праздников. «Молодая» советская власть адаптировала чужой обычай под свои нужды, а мы приспособили его для удовлетворения своей неистребимой человеческой потребности в чуде. Новый год на советской почве – такая гремучая смесь веселого язычества и романтизма: мы наполнили форму, как сумели. И до сих пор радуемся, что нашу предновогоднюю фантазию ничто не ограничивает. (У нас ведь и Дед Мороз до недавнего времени не имел определенной «прописки».)

И то, что обязательным блюдом нашего новогоднего стола является салат оливье, вполне символично: туда кладут «все», что есть в доме, и полагают, что следуют французскому рецепту. Виртуальная составляющая праздника точно такая же: замешена на пролетарской обиде, потребности в волшебстве, надежде на лучшее будущее, звездах странного происхождения, – и приправлена специями восточного звериного календаря. Здесь, в этой новогодней каше, были бы абсолютно уместны и многочисленные медвежьи деды морозы, и гномы, распевающие песни вместе с сурками. Никаких ограничений.

Каша из топора, или Что мы празднуем?

Праздник Рождества – это нечто иное. Он связан с конкретной религиозной идеей, и его смысл, его содержание является достаточно определенным. А тут - «Рождество гномов». И возникает (с большой вероятностью) путаница: это праздник в честь рождения гномов? А если не в честь рождения гномов, то в честь рождения кого? Или это неважно? Но зачем тогда это слово – «Рождество»?

Вопрос: неужели прогрессивные финны, подробно разработавшие тему гномьей жизни, этого не понимают? Или, может, прибалты, придумавшие медвежьих дедов морозов, не отдают себе в этом отчет?

Дело совсем не в этом. Дело в контексте.

«Тамошние» дети растут внутри непрерывавшейся традиции, где «изначально» известен смысл рождественских событий и их непременная атрибутика. Этот смысл просто разлит в воздухе. Он передается из поколения в поколение. И всё, связанное с символикой и сюжетами Рождества, «само собой разумеется». В этом пропитанном традицией поле ангелочки в виде медвежат с крылышками и гномий Синтер-Клаас в митре епископа воспринимаются как мягкий юмор, как легкая самоирония: мы много лет справляем Рождество вот так; мы поем рождественские гимны в честь того, кто родился; печем рождественские угощения и занимаемся благотворительностью, потому что так делали до нас и потому что мы считаем, что это правильно и хорошо, – и гномы занимаются благотворительностью на свой гномий лад, разносят еду несчастным голодным зверушкам. У них все, «как у людей». Мы улыбаемся, потому что они похожи на нас.

В нашем контексте книга прочитывается несколько иначе: вот забавный народец, который что-то такое делает, про что забавно прочитать. Вот гномы больных зверюшек лечат. И пусть себе лечат. Но вообще-то это никак с личным опытом ребенка не связано. Что-то он не припомнит, чтобы мама с папой в определенный период времени целенаправленно занимались благотворительностью. Или хотя бы с некоторой степенью периодичности. Самим денег не хватает. В общем, забавно это – про гномов. Но они ни капельки на нас не похожи. Ну, это и понятно: гномы же – финские!

Конечно, можно возразить, что у нас на каждом столбе в канун праздников висят плакаты «С Новым годом и Рождеством!» (Хотя логичнее было бы наоборот писать, но с этим уже, видимо, ничего не поделаешь.) И дети это видят, знают эти слова.

Но у нас с этими праздниками получилась уже привычная для нас «каша»: мы ухватились за форму, не слишком озаботившись содержанием.

Мы (совсем как финские гномы) очень хотели сделать, чтобы у нас было все, «как у людей». Поэтому мы начинаем устанавливать в публичных местах елки с 25 ноября. Почему с 25 ноября? Потому что так «везде». Но «там», в западном христианском мире, в это время начинается Адвент – период праздничной подготовки к Рождеству Христову. «Там» детям дарят по этому случаю календари, в которых они каждый день окошки открывают, стараются вести себя хорошо, делать добрые дела. И так до 25 декабря, то есть до тамошнего Рождества. (Почему его называют «католическим», до сих пор для меня загадка.)
А у нас в декабре нет никакого Рождества. А с 25 ноября нет никакого Адвента. У нас с 25 ноября что? Период «рождественских» скидок. И длится он, кажется, до «старого» Нового года. Рождественские скидки до «старого» Нового года – это исключительно местная экзотика, за которой стоит лишь голый коммерческий расчет. Такого точно больше нигде себе не позволяют.

Так и получается: Рождество – это рождественские скидки и когда все дарят подарки, Пасха – это когда все красят яйца. А еще есть масленица, когда все пекут блины. Тоже весело. Всё такое вещественно-ощутимое, с гастрономическим окрасом. И никакой головной боли для бывших советских людей в виде «дополнительной смысловой нагрузки»… Смысловая нагрузка вообще кажется совершенно лишней. Нам не до этих сложностей. Мы тут заняты, народные традиции восстанавливаем.

«Только детские книги читать…». К вопросу о книжной политике

Я совершенно не хочу чем-то обидеть уважаемых финнов и их чудесные книжки. А также ни в коем случае не собираюсь заниматься религиозной пропагандой и требовать, чтобы дети в массовом порядке и прямо сейчас узнали смысл слова «Рождество», да еще как-нибудь так узнали, чтобы «запомнить на всю оставшуюся жизнь». Мне даже представить страшно, что из этого может получиться. Собственно, сейчас уже видно, что из этого получается.

Но я все же полагаю, что в некоторых случаях праздновать Новый год предпочтительней, чем лишенное смысловой сердцевины «Рождество». Рождество, не обремененное упоминаниями об Иисусе. Хочется тебе полета фантазии и вольного сочинительства, импровизаций на тему подарков – нет проблем: справляй Новый год. Светский-советский. До боли любимый и понятный. Я и сама так делаю.

Но и издаваемые к празднику детские книжки тогда лучше аккуратно адаптировать к нашей путанице в мозгах. Если сюжет книги напрямую не связан с рождественскими событиями, если слово «рождественский» обозначает лишь хронологическую отнесенность к определенному времени года, то пока лучше этого слова избегать. Заменяют же наши переводчики Санта-Клауса на Деда Мороза по каким-то соображениям? Мол, Дед Мороз нам роднее, а функции у них одни и те же. (Смысл происходящей замены, как я уже сказала, за гранью разумной дискуссии.) Так пусть понятный нам Дед Мороз приходит не под Рождество, а под Новый год, как ему и полагается и как было задумано. Тогда наши дети смогут с удовольствием читать про гномов, не спотыкаясь на вопросе, кто и когда родился. А то получается, что наша веселая и всеядная просветительская деятельность способствует утверждению на нашей многострадальной почве христианства без Христа. Мы ведь и так к этому склонны – печь блины и красить яйца без лишних забот о смысле.

Повторюсь: дело не в книге, не в ее абстрактных достоинствах. Дело в том, как мы и наши дети ее читают, на какие крючочки внутри нас прочитанное нанизывается и с чем резонирует.

Я надеюсь, что эти проблемы у нас не навсегда. Возможно, в какой-то момент мы дорастем и до финского юмора. Когда, к примеру, у нас разовьется и станет доброй традицией частная благотворительность. И когда мы станем больше про себя понимать.

А пока – с наступающим Новым годом, товарищи… я хотела сказать, друзья!

И, конечно же, с наступающим Рождеством!

Марина Аромштам