Феномен «счастливого детства»

Главный критерий, по которому мы оцениваем детскую книгу, – это ее соответствие нашим представлениям о том, каким должно быть детство. И когда мы говорим: «детская книга – это что-то доброе, чистое и светлое», мы тем самым характеризуем свой образ детства.

Этот образ, естественно, откуда-то у нас взялся: как и любое другое наше представление, он имеет свою историю.

Вообще представление о детстве как об отдельном важном периоде жизни возникло по историческим меркам сравнительно недавно. Это только кажется, что раз на протяжении всей истории человечества существовали дети, то существовало и представление о детстве. На самом деле вплоть до ХХ века этому мешали, во-первых, очень высокая детская смертность, и, во-вторых, достаточно короткий период инфантильности, когда член общества существовал в особом статусе – не участвовал в общем труде и не облагался налогами. Сама граница между детским и взрослым мирами была весьма условной, и период обучения ребенка тому или иному «полезному» делу был довольно коротким.

Детство в нашем современном понимании – это категория, сложившаяся в зрелом буржуазном обществе, в так называемую «викторианскую эпоху» (когда возникло производство детских товаров). В своей концепции детства викторианская эпоха опиралась на традиционную христианскую доктрину, в которой ребенок понимается как невинное существо. То есть существо, еще не успевшее самостоятельно нагрешить. Грех же, в первую очередь, связывается с сексуальностью. Ребенок, согласно христианским представлениям, свободен от сексуальных страстей. А отсутствие сексуальности и есть основной признак невинности (чистоты). Невинность и чистота – синонимы. Представление о невинном, безгрешном ребенке воплотилось, в частности, в традиции изображать ангелочков в виде обнаженных младенцев с крылышками.

В викторианскую эпоху возникает и специальная литература, адресованная детям. Для нее характерен сюсюкающий, «сладенький» стиль: имена существительные употребляются с уменьшительно-ласкательными суффиксами; детям постоянно рассказывают, как следует себя вести; послушных детей уподобляют ангелам. Все это органично вписывалось в тогдашнюю концепцию детства: с чистыми существами нельзя разговаривать обычным языком. Такой язык для них слишком груб, слишком материалистичен. Его требуется «смягчать» и использовать только для разговора на «высокие» темы.

Такой взгляд на детей и стилистические особенности викторианской эпохи кажутся нам понятными, но вызывают лишь исторический интерес. Гораздо любопытней то, что взгляд на ребенка как на невинное существо, почти не обремененное переживаниями, позднее присвоила советская атеистическая идеология.

Правда, здесь произошло важное смещение акцентов: речь шла уже не об отдельном ребенке, уподобляемом беспорочному ангелу, а о детях как особой социальной категории в рамках коммунистической утопии, где наивысшей ценностью считался коллектив. В советской мифологии «дети» были символом неразрывного единства прошлого, настоящего и будущего. Все взрослые когда-то были детьми и в дальнейшем неминуемо станут частью прошлого. А чтобы обеспечить построение нового справедливого (коммунистического) общества, взрослые должны правильно воспитать детей, своих воинственных посланцев в будущее, которым предстоит освоить всю Землю и полететь в космос. Отсюда известные лозунги: «Дети – это наше будущее!» и «Будущее принадлежит детям!». При правильном научном воспитании (которое подразумевало определенные формы изоляции и концентрации) советские дети будут расти свободными от недостатков взрослых, обремененных вредным опытом соприкосновения с «буржуазностью». Дети ‒ это абсолютно чистый материал, который предстоит использовать для строительства светлого будущего. Вот откуда на советское детство проливается свет и чистота – из будущего! Только вместо слова «чистота» употреблялось слово «счастье». На языке советской идеологии это синонимы: очевидно, что абсолютно счастливым может быть только тот, кто пребывает в «раю» строящегося коммунизма. Вот почему в СССР, этом обществе строителей будущего мира, как было сказано, нет никакого секса.

Советская мораль утверждала, что секс (и разврат) вытеснены высокими товарищескими отношениями между полами. А активные проводники этих отношений – девушки-физкультурницы с веслами. В результате этих высоких товарищеских отношений у девушек с веслами появлялись счастливые дети (внешне очень похожие на ангелочков, только без крылышек). Но понимание своего счастья – не такое простое дело. Чтобы ему учить, требовались, среди прочего, и правильные книжки. Задача советской детской литературы как раз и заключалась в том, чтобы «в образной форме»транслировать идеологические установки взрослых.

И точно так же, как в викторианскую эпоху возник особый литературный язык для общения с «ангелоподобными» детишками, советская эпоха создала свой язык для идеологической работы со «счастливыми детьми». Конечно же, этот язык должен был быть «добрым» – раз он базировался на представлении о непорочности детского мироощущения (в смысле незамаранности его буржуазными ценностями и предрассудками).

Коллектив и индивидуальность: Чебурашка против Барто

Абсолютное воплощение такого языка, поэтический апофеоз парадигмы счастливого советского детства – это стихи Агнии Барто. Веселый, задорный, простой и незатейливый язык. (Сравните его с сомнительными творческими экспериментами каких-нибудь хармсов или введенских. Неслучайно этим безответственным экспериментам положили конец, уничтожив их организаторов.) Дети, вызывающие умиление даже своими проступками – ведь это не какие-то преступления, а всего лишь милые шалости. Художник Виктор Чижиков в своих иллюстрациях к стихам Агнии Барто изобразил детей именно такими, какими их внутренним оком видит поэт: чижиковско-бартовские детки, как правило, улыбаются (безусловный показатель счастья). А если кто-то из них в данный момент плачет, то видно, что это кратковременное состояние. Эти детки все время подпрыгивают и пританцовывают. Или у них закрыты глаза – как знак абсолютного доверия к миру. Если с персонажами Барто что-нибудь и случается, то это не страшно и всегда поправимо (а точнее – исправимо): кто-нибудь отказался делать зарядку (в то время как все ее делают), или собирать огурцы (в то время как все собирают), или разбрасывает свои вещи (в то время как все относятся к ним аккуратно). Самое страшное, что может случиться с героями Барто, – это когда они вдруг попытаются «отколоться» от коллектива. Но такие попытки тут же пресекаются.

Стихи Барто очень точно отражают психологические установки детей того времени. Советская идеология утверждала безусловное верховенство коллектива над индивидуальностью, ценности коллектива – над ценностью отдельного человека, даже если этот человек – ребенок. Коллективное воспитание, коллективные дела, коллективные мысли и чувства – вот то, к чему должен быть устремлен настоящий советский человек и во что он должен быть встроен. И взрослые люди, и дети так себя и ощущали. И именно об этом сейчас ностальгически вспоминают как о причастности к великому и единому «МЫ».

Но Агния Барто была все-таки очень талантлива. И я подозреваю, что любили-то ее за то подспудное, что пробивалось сквозь панцирь тотального счастья. Моя мама обожала Барто. Особенно – в исполнении артистки Рины Зеленой. Мама прекрасно копировала Рину Зеленую. И я из-за этого до сих пор многое помню наизусть: про снегиря; про то, как лепили снежную бабу; про Лидочку, которая учится прыгать через веревочку. В этих стихах Барто очень точно подмечает невозможную, до болезненности, остроту детских желаний: хочу, хочу, хочу снегиря! Хочу, хочу, хочу научиться прыгать через веревочку! Еще в стихах Барто возникают призраки нелепых детских фантазий: вдруг нашей снежной бабе станет скучно в ночи? Но сюжет со снежной бабой даже менее показателен – в силу своей сентиментальности. А вот это «хочу-хочу-хочу, ужас, как хочу» – очевидное отклонение от «курса», пусть и ослабленное юмористической формой.

Это, если хотите, тенденция будущего развития советской детской литературы – от лубка на тему коллективного детского счастья к столкновению на страницах книги с самим собой, со своими тайными желаниями, страхами и уязвленностью. Правда, тенденция пока еще очень слабо просматриваемая.

Но в «советские нелюдоедские» времена эта тенденция усугубляется: появляются Чебурашка, Заяц-Другмедвежонка, Удав, измеренный попугаями. Сейчас нам довольно трудно оценить, чем и кем они были в момент своего «рождения». И мы почти автоматически зачисляем их в «добрые, чистые и светлые». Ну, и действительно: в образе Чебурашки доминируют округлости. Тельце, уши, глаза – все стремится к шарообразности. Такая доведенная до предела «младенческая» форма. Символ детскости, детенышеобразности. И мы забываем, что Чебурашка – прежде всего маргинал. Существо неопределенного происхождения, неопределенных занятий, попросту бомж, проживающий в телефонной будке. И, что самое страшное, он не умеет шагать в ногу – без всяких шансов исправиться. В общем, по всем советским меркам – конченое существо. И мы ему симпатизируем? Полное крушение ценностей.

Да появись этот Чебурашка на пятнадцать лет раньше, его автору было бы предъявлено обвинение во вредительстве – это же настоящая диверсия против коллективизма! Автор замещает коллективное частным – частными отношениями, частными привязанностями. Его герои странные.

Я уж не говорю про ежиков и «медвежонков», которые вместо того, чтобы трудиться на благо общества, протирают тряпочкой звезды. То есть заняты исключительно бессмысленными делами и переживаниями. Все их силы уходят на переживания.

Такие герои во времена напряженной идеологической борьбы с загнивающим Западом, где проповедовались ценности «индивидуализма» (вообще-то речь шла об индивидуальности, но в такие стилистические тонкости не вдавались), были не только не нужны, но очень опасны. И, с точки зрения тогдашних представлений о счастливом детстве, ничего «доброго и чистого» в них не было. Я бы сказала, что в них ощущался растлевающий дух индивидуализма, вытесняющий из сознания маленького читателя установки на строительство светлого будущего и заменяющий их мелкими и недостойными настоящего героя переживаниями.

За это – почти революционное по тем временам – поведение и мироощущение мы и любим этих героев.

Ведь в чем заключается одна из важнейших функций литературы? Помочь нам в понимании самих себя. Назвать словами то, что сами мы назвать словами не умеем или не осмеливаемся. А так как человек меняется – вместе с окружающим его миром, – язык литературы не может быть создан раз и навсегда. Он должен развиваться – иначе литература утратит свою актуальность. И направление задано: все глубже и глубже, расширяя круг тем, преодолевая страх задавать себе вопросы.

Борьба за огонь: доктор Фрейд против Чебурашки

Наше общественное сознание в силу разных исторических обстоятельств до сих пор так и не приняло важнейшее психологическое открытие, сделанное более ста лет назад Зигмундом Фрейдом. Это открытие, как все великое, формулировалось несколькими словами: человек устроен очень сложно. Гораздо сложнее, чем представлялось раньше и чем, быть может, нам хочется теперь. Оказывается, человеческая психика не равна человеческому сознанию, которое склонно плодить моральные декларации и упрямо пребывать в заблуждении, будто ему подконтрольны все проявления человеческого бытия. Оказывается, реальная жизнь ребенка не является купанием в океане счастья – даже если вокруг строится какое-нибудь устремленное «к свету» общество, будь то социализм, суверенная демократия или православный абсолютизм. Детская жизнь драматична, полна переживаний – иногда достаточно острых и болезненных. И если наши воспоминания пытаются нас обмануть, то это связано, увы, с хорошо организованным социальным зомбированием и – о ужас! – с неотменимым развитием нашей индивидуальной сексуальности.

Придется признаться: как бы нежно ни любили мы Чебурашку, как бы ни впадали в ностальгические воспоминания о времени, проведенном над историями про Ежика и Медвежонка, языка, которым они говорили (языка их книг), уже не хватает, чтобы ответить на запросы настоящего времени и озвучить проблемы современного ребенка. И свидетельство тому – признание этих произведений классикой. Классика – это то, к чему общественное сознание уже адаптировалось, на что выработало устойчивые способы реагирования. А значит, книга утратила взрывную силу откровения, свойственную всему новому в культуре. Книга теперь работает по-другому, без «революционного накала», и поэтому очень часто перемещается на возрастной этаж ниже: раньше истории про Чебурашку читали дети начальной школы (и взрослые), теперь родители читают их детям дошкольного возраста. То же самое произошло и с «Волшебником Изумрудного города», и со сказочными повестями Туве Янсон.

Нас страшно раздражает поток переводных книг, воспринимаемый почти как диверсия против отечественной литературы. Но пока мы ходили строем за железным занавесом и пестовали свое счастливое детство, в мировой культуре много чего случилось. Там в это время как раз искали и находили новые способы говорить с детьми об их сложности. Там появлялись новые литературные шедевры, на которых мы могли бы расти, но от встречи с которыми нас заботливо уберегли какие-то давно забытые дяди и тети. И сейчас нам приходится наверстывать. Мы слишком многого не успели прочитать. И многому не научились.

Теперь наша важнейшая общая задача – и пишущих, и читающих – осваивать новый язык. А пока мы побаиваемся браться за новые темы и все пытаемся равняться на любимого, ставшего классикой Чебурашку, нам придется смириться с тем, что переводные произведения лидируют в сфере детской книги.

Но это, я думаю, временно.

Да, бывают такие периоды, когда стихи Хармса оказываются под запретом. Это, может, на время лишает кого-то понимания собственной сложности, но не отменяет общей тенденции.

Марина Аромштам