Но когда я прочитала книгу Марины Аромштам «Белый верх ‒ темный низ», я вдруг впервые задумалась, что, может быть, здесь дело вовсе не в нелюбви. Здесь что-то другое. Может быть, та самая привычка молчать, воспитанная в советском послевоенном детстве, настолько прочно въевшаяся в кожу, что не исчезла и спустя тридцать лет с тех пор, как не стало СССР.

Читая в книге о советском детстве о тех ценностях, которые прививались ребенку в советской семье и в советской школе, я начинаю лучше понимать мою бабушку. Мне кажется, что я нашла разгадку, источник наших противоречий: наверное, ей очень хотелось быть хорошей девочкой, радовать своих родителей, и она послушно впитала все то, что внушалось советскому ребенку. Моя бабушка считает слабостью любые проявления эмоций: нельзя слишком радоваться своим успехам и тем более расстраиваться, переживать из-за неудач, нужно уметь сдерживать себя. Еще очень стыдно желать чего-то для себя лично, только мира во всем мире, и чтобы никто не болел. (Поэтому мне очень сложно выбрать подарок для бабушки на день рождения или Новый год.) И когда автор рассказывает о «хороших» и «плохих» желаниях советского ребенка, о том как однажды мама героини в воспитательных целях заставила её возвратить в киоск коробку купленных без разрешения, но таких соблазнительных цветных карандашей, рядом с ней я вижу свою бабушку, такую же маленькую и худую, как на выцветшей от времени фотографии, ведь эта история вполне могла приключиться и с ней. В большинстве советских семей принципы воспитания были одинаковы.

Когда мы с бабушкой ссоримся, она всегда говорит, что я слишком сильно себя люблю, и считает, что от этого мне должно быть очень стыдно. Одна из любимых ее поговорок «Я ‒ последняя буква в алфавите». Бабушка считает, что жизнь человека ему не принадлежит, человек должен жить для того, чтобы приносить обществу пользу, и пока я учусь, я не имею права получать низкие оценки, чтобы не подводить своих учителей, (как будто мои знания нужны им, а не мне самой). Как же должна была сломать ребенка система воспитания, чтобы его желания всегда зависели от одобрения других?

В книге «Белый верх ‒ темный низ» есть один поразивший меня эпизод. В первый класс героиня пошла в школу-интернат, где работал ее отец, ‒ к «сильной» учительнице, дающей «прочные» знания. За каждую сделанную ошибку учительница била учеников по рукам указкой. Но героиню и еще одного мальчика из класса это не касалось, потому что учились они хорошо. Но однажды, когда они, как и все остальные, написали контрольную по русскому языку на «три» и учительница, вызвав их к доске, в шутку спросила, что же ей с ними сделать, мальчик ответил, что их тоже нужно побить. На вопрос, как же она справится, ведь детей в классе много, а она одна, мальчик не растерялся, предложил побить себя самим и первым ударил указкой по своей руке.

Сейчас в школе уже не бьют, но кое-что от советской школы все же осталось. Советскому человеку внушалось, что он во всём должен быть первым, второй ‒ уже проигравший. Первые три года начальной школы я тоже училась у «сильной», заслуженной учительницы. Наш класс должен был быть первым во всем. Если проводился конкурс стихотворений, графического дизайна или осенних букетов, участвовать должны были все, вне зависимости от способностей, наличия компьютера или дачного участка. Такого массового напора конкурсные комиссии не выдерживали, и мы побеждали почти всегда. Только один раз заняли второе место, и наша учительница окатила нас холодным презрением. Мы стали неудачниками, вторыми. Тому, как важно научиться проигрывать, учиться у своих соперников и радоваться их успехам, я поняла только в шахматной школе, где анализ каждой проигранной партии учил гораздо больше, чем полученное очко.

Больше всего на свете моя бабушка боится быть не такой как все. Дедушка все время подсмеивается над ней, когда она настаивает на том, что пора сажать на даче картошку только потому, что все соседи ее уже посадили, или бежит вместе с подругами покупать какую-то удивительную рассаду, которую на их маленьком участке и посадить-то некуда.

Меня же бабушка ругает за то, что я «отрываюсь от коллектива» и за исключением математических боев не участвую в жизни класса и школы. Она уверена, что ребенка должен воспитывать коллектив.

А дедушка рассказывал мне такую историю. Когда он заканчивал 11 класс (в то время тоже учились 11 лет), классный руководитель решила, что на последнем звонке ее класс обязательно должен что-то спеть хором. Класс ответил молчаливой забастовкой, петь не хотел никто. Она пригрозила, что всем им еще устроит, но выпускные экзамены были уже пройдены, и ее слова никто не воспринял всерьез. В те времена для поступления в вуз или техникум кроме аттестата зрелости нужна была характеристика из школы. Перечисляя сведения об успеваемости, спортивные достижения, классный руководитель в конце каждой характеристики дописала всего одну фразу: «Не участвует в художественной самодеятельности». Получив свои характеристики, выпускники над этим только посмеялись. Казалось бы, что в этом такого, ну не участвует человек в художественной самодеятельности, может быть, не обладает для этого необходимыми способностями. Не в каждой профессии они необходимы. Но когда дедушка пришел со своими документами поступать в техникум, эта фраза в характеристике вызывала какие-то нехорошие подозрения. Не участвует в художественной самодеятельности… Может быть, какой-то индивидуалист, отрывающийся от коллектива, критикан, или еще того хуже, диссидент. И его не приняли, как и почти всех остальных ребят из его класса, кроме одного, у которого отец работал в райкоме партии. Тот сразу понял, что значит эта странная фраза в характеристике, и настоял на том, чтобы его сыну выдали новую. А всем остальным для поступления в учебные заведения пришлось год отработать, чтобы принести «нормальную» характеристику уже с места работы.

Сейчас можно было бы посмеяться над этой историей, но когда после первой четверти прошлого учебного года у моей младшей двоюродной сестры начал дергаться глаз, дедушка категорически запретил вести ее ни к неврологу, ни к психологу. Ведь сведения о ее обращении к этим специалистам будут занесены в ее амбулаторную карту и могут попасть в школьную характеристику, а это «клеймо на всю жизнь».

Книга «Белый верх ‒ темный низ» рассказывает об эпохе молчания, когда было принято отрекаться от близких, скрывать то, что с ними происходило. Прочитав о семье автора, я начала расспрашивать и о своей. Но моя бабушка о прошлом своих родителей не знает ничего. Об этом не принято было расспрашивать, и я, наверное, так и не узнаю, почему отца моей бабушки воспитывала мачеха и кем был, когда и куда исчез его отец.

Дедушка рассказал больше. Мой прадед, отец моего дедушки, всю жизнь пытался найти следы пропавшего во время войны без вести старшего брата Михаила. После войны прадедед остался на военной службе и был направлен в разведшколу в Ленинград. Кто-то из знакомых рассказал ему, что несколько лет назад видел Михаила умиравшим от тифа в концлагере в Литве. В первый же отпуск прадед отправился в Литву. Потом он рассказывал, как поразил его идеальный порядок немецкой документации в канцелярии этой машины смерти ‒ каждый попавший туда был описан, учтен и пронумерован. Но Михаил в этом лагере никогда не был. А прадед за эту поездку был отчислен из разведшколы, понижен в воинском звании и переведен в другую часть. Это его не остановило, он продолжил поиски, направлял запросы в архивы, военкоматы уже от имени жены своего брата. Но об этом тоже стало известно, и прадед был отчислен с воинской службы.

Наличие в семье пропавшего без вести на войне ставило крест и на судьбе всех остальных. Уже в самом конце войны младший брат прадеда, Леонид, никак не мог дождаться повестки из военкомата, но она все не приходила. Он уже испугался, что его сочтут уклоняющимся от военной службы и посадят, но кто-то посоветовал ему переехать в соседний район и сразу же встать на учет в военкомат там ‒ вдруг его успеют призвать до того, как в военкомат поступят сведения о пропавшем без вести старшем брате. Так и произошло. Его призвали на следующий день после того, как он пришел в военкомат соседнего района. Но до фронта Леонид не доехал: на станции он неудачно спрыгнул с поезда, нога попала под колеса, и стопу пришлось ампутировать. Началась проверка, не сделал ли он это нарочно, чтобы не попасть на фронт, и когда он вернулся из госпиталя домой, отец не пустил его на порог. Мать к тому времени умерла, его брат (мой прадед) был на фронте, заниматься физическим трудом Леонид не мог, и поступил на курсы бухгалтеров, единственным достоинством которых было общежитие. Мой прадед своего отца за это не простил, с тех пор они не общались…

В книге очень точно замечено, что ребенок начинает летоисчисление от своего рождения, от осознания себя как личности. Недавно я показывала младшему двоюродному брату свои фотографии. Переворачивая страницы, он каждый раз спрашивал, а где же на них он. И когда услышал, что эти фотографии сделаны еще до его рождения, страшно обиделся и отбросил альбом в сторону. Он никак не мог поверить в то, что мир существовал еще до его рождения. Но это так. Большая часть жизни наших родителей, бабушки и дедушки прошла до нашего с ним рождения.

Советская эпоха уже ушла, но люди, воспитанные этой эпохой, остались. И было бы глупо полагать, что это время ушло навсегда. Наши мамы, воспитанные советскими бабушками, могут всё. Единственное, что у них, наверное, не слишком хорошо получается, так это сочувствовать и жалеть. Мама не понимает, что мне не нужен тысяча и один совет, как исправить случайную двойку за невыполненное домашнее задание по географии, о котором мне забыли рассказать одноклассники, пока я была на очередной олимпиаде. Я и сама прекрасно знаю, что нужно делать, но я рассказываю ей об этом только потому, что мне хочется, чтобы меня пожалели и вместе со мной возмутились несправедливостью. Но мама этого не умеет. Я боюсь, что если я ей об этом расскажу, то она со своей обычной целеустремленностью примется и за решение этой проблемы. Если честно, не знаю, что будет лучше.

В какой-то степени и я, воспитанная советской бабушкой и уже не советской мамой, тоже советский человек, и эта книга и обо мне тоже. Собираясь на выпускной, заметила, что невольно подбираю себе костюм ‒ белый верх, темный низ. Но когда это успело попасть в мое сознание?

Ксения Барышева, 16 лет

____________________________________

Марина Аромштам
«Белый верх – темный низ»
Издательство «Новое литературное обозрение», 2018