– Клементина, в России бытует мнение, что полностью понять и оценить гений Пушкина может только русскоязычный читатель. Как вам кажется, есть ли во Франции классическая литература, которую может понять и почувствовать исключительно французский читатель, и лучше ее даже не переводить?

– Так как я еще и переводчик, то, с точки зрения взаимодействия культур, мне трудно представить себе какой-то «неприкосновенный» текст. Например, считается, что Пруст непереводим. Но это неправда. Когда мы читаем переводы Пруста на английском, я вижу, что они могут быть совершенно замечательными. Я бы, скорее, развернула этот вопрос так: порой мы чувствуем такую национальную гордость за эти тексты, что доходим до идеи об их «неприкосновенности». Но мне больше нравится ситуация, когда каждый из нас, как пчелка, может «попить нектара» в любой культуре и как-то обогатиться за счет этого. Для меня как постоянного потребителя международной интернациональной культуры это норма.

– Насколько популярны романы в стихах среди подростков в Европе?

– В Америке и Англии сейчас это тренд. Жанр очень популярен, потому что текст часто похож на рэп, и такую поэзию подросткам легко читать, это дает им энергию и мотивацию. Но во Франции я была первая с подобной книгой.

– Можете ли вы, как писатель и как профессиональный исследователь детского и подросткового чтения, сказать, чем книга сегодня может увлечь подростка?

– У меня, конечно, нет какого-то «правильного» метода, но, по опыту, срабатывает следующее. Во-первых, надо верить в то, о чем ты рассказываешь. Мы много говорим о том, что для подростка характерен сарказм и отрицание каких-то устоявшихся вещей. Но правда и то, что именно этому возрасту свойственна особая искренность, и поэтому именно ее подросток должен находить в книгах.

– Независимо от пола?

– Вообще-то я против гендерного разделения читательской аудитории. Но мальчики в подростковом возрасте в принципе меньше читают. Считается (и в этом есть доля истины), что мальчики идентифицируют себя все-таки больше с мальчиками, тогда как девочки в этом возрасте могут идентифицировать себя и с девочками, и с противоположным полом.

– Вы написали уже порядка 30 книг…

– Я не знаю точно, сколько их. Просто среди них есть и книжки-картинки для маленьких, и книжки для подростков. Подростковых романов у меня пять или шесть. Кроме того, я пишу иногда какие-то маленькие истории для прессы.

– Как вы планируете свой день, чтобы все успеть, как выглядит ваше рабочее место и как вы пишете?

– Я преподаю в университете, поэтому каждый день просыпаюсь в шесть утра, а в пол-одиннадцатого вечера уже сплю, иначе ничего не успею. Мое рабочее место – это просто мой компьютер. Где бы я ни была, всегда ношу его с собой. Могу писать в кафе, в поездках. В поездах нет интернета, поэтому там хорошо пишется. У меня нет именно писательской рутинной работы, хотя иногда я бы хотела ее иметь. Бывают недели, когда я вообще ничего не пишу. Свой последний роман, «Brexit», я писала утром, с семи до восьми, и вечером, с шести до девяти.

– Что, по-вашему, должно быть в детской книжке, чтобы посчитать ее хорошей?

– Я бы сказала, что в ней должна быть «интенсивность». Какая-то сила повествования. В книжке должно быть много того, что в нее вложили, и того, что можно оттуда забрать. Это не «крючок» для читателя, а интенсивность его переживания. Пусть книга будет объемом в три строчки, но при этом с эмоциональной точки зрения она может быть очень интенсивной.

Когда ты подросток, часто возникает ощущение, что мир с тобой говорит. И детская литература должна нести этот новый опыт проживания каких-то моментов жизни. Но это совершенно не должно быть динамично с точки зрения подачи. Мы часто, например, смеемся над первым поцелуем, даже зачастую издеваемся. Но если вспомнить искренне, что мы в тот момент переживали, то понятно, что более яркое и сильное ощущение трудно найти. И мне кажется, что миссия детской подростковой литературы – передать этот опыт во всей интенсивности его проживания.

– В вашем подростковом возрасте были книги, которые принесли вам это чувство, новый опыт проживания?

– В этих книгах необязательно должны быть бесспорно крутые тексты. Но я должна сказать о книгах Мари-Од Мюрай, потому что в моей жизни они были чрезвычайно важны, у нее безумно мощные вещи. Книги Филипа Пулмана – действительно супер-классика. Сцена первого поцелуя в его романе «Янтарный телескоп» невероятно интенсивная – потрясающе яркая и сильно написанная. «Лолита» Набокова была для меня литературным шоком. Первый раз я видела такого ненадежного рассказчика, который меня буквально сбивает с того пути, на который сам же поставил, как бы обманывая меня... Когда я читала начало «Гарри Поттера», где он проходит через стену и оказывается в другом мире, – это тоже было сильное переживание.

– То есть вы тот человек, который может сказать, что «вырос на Гарри Поттере»?

– Да, когда вышла первая книга, мне было девять или десять лет, то есть самое начало моего подросткового возраста, а последняя вышла, когда мне было восемнадцать. Собственно, из-за «Гарри Поттера» я и выучила английский. Когда вышла четвертая книжка, надо было ждать четыре месяца, пока ее переведут. Ждать было невозможно, поэтому я ее, конечно, прочла со словарем. Я ее читала и перечитывала, и в итоге – заговорила на английском языке.

Вообще я всегда очень любила детскую и подростковую литературу. Это и Астрид Линдгрен, и Рене Госинни с «Малышом Николя», и много-много других книжек. Еще когда я была совсем маленькой, я говорила, что хочу писать книжки для детей. Когда мне было 14–15 лет, я читала, условно говоря, Набокова в понедельник, Астрид Линдгрен – во вторник, Пулмана – в среду и четверг. Для меня подростковая литература имеет совершенно уникальную привлекательность: она может подарить такой эстетический опыт, который взрослая литература не даст.

– У вас есть табуированные темы, на которые вы не хотели бы писать?

– Вообще, у меня нет никаких табу. Но я не чувствую в себе силы говорить о темах, которые лично меня не затронули в жизни. Особенно, когда речь идет о чем-то очень чувствительном, например, о насилии, педофилии… Я не знаю, как об этом говорить. Я буду чувствовать себя недостаточно легитимно в качестве рассказчика, буду ощущать себя провокатором, как бы делая историю специально, на заказ, чтобы привлечь внимание.

– Российские издатели обязаны ставить возрастную маркировку на книги. Сталкивались ли вы с чем-то подобным в своей работе? Насколько оберегают французских и английских читателей от литературы «не по возрасту»?

– У нас есть небольшой «эквивалент» – послевоенный закон, 49-го года, о том, что книга, предназначенная для чтения молодыми людьми, не должна содержать сложные для восприятия темы и, главное, не должна лишать читателя надежды. Никто, конечно, на это не обращает внимания, но это не значит, что во Франции нет внешней цензуры. Всегда есть какие-то группки фундаменталистов, религиозные деятели, которые будут атаковать отдельные книги. Они могут возмущаться, писать что-то в своей прессе, создавать петиции и просить эту книгу убрать. Но демократическое государство как раз охраняет право на свободу высказывания, поэтому по закону писатели защищены государством. Но в разных странах существуют свои особенности.

– В какой стране ваш «Онегин» подвергся наибольшей цензуре?

– Текст много «резали» в Англии – совершенно непонятно, почему. Манера, с которой Евгений собирался «охмурять» Татьяну, пытался завоевать ее внимание, показалась издателям слишком сексуальной и чувственной. В прошлом году в Англии прошли крупные феминистские кампании против сексуального насилия. И после этих событий издатели сказали, что поведение Эжена (Евгения) может быть расценено как поведение хищника по отношению к женщине. Я думаю, есть огромная разница между тем, как американцы, англичане и французы ощущают сексуальные и любовные отношения. То, что я называю «смотреть на женщину с точки зрения эротической заинтересованности», они считают объективизацией Татьяны, то есть превращением ее в вещь. И мои англоязычные издатели сказали, что он должен прекратить смотреть на нее как на кусок мяса. Я Татьяну так не воспринимаю. Но думаю, что это тоже не цензура, а большая разница восприятия, разные культурные коды.

– Что вы исследовали в своей докторской диссертации?

– Моя диссертация была написана по детским книжкам-картинкам с политической составляющей – о революции, феминизме, окружающей среде, о борьбе с расизмом. Политическая тема очень сильно звучала в детской литературе в 40–50-х годах. Потом в какой-то момент это совершенно пропало, перестало быть видно. И мне было важно показать, что этот интерес из взрослой литературы перетек в детскую литературу, что новые книжки для детей содержат практически ту же составляющую, авторская стратегия их создания была та же, что и у больших известнейших романов для взрослых.

– Ваши родители читают все ваши книги?

– Моя мама читает все, и она – мой первый читатель, причем довольно строгий и жесткий. Она действительно следит за мной и дает мне обратную связь в отношении моей манеры писать. Мама вообще не из литературной среды, но в душе она – настоящий издатель: иногда она находит интересные темы.

– Мама читает уже изданные книжки, или вы показываете ей черновики?

– Да, она может что-то поправить и в черновике. Как-то мы с ней были на каникулах вдвоем, я писала частями и параллельно отправляла эти главы своему издателю и матери. И она ненавидела, например, тираду Ленского, и требовала, чтобы я ее переработала. Иногда у нее нет никакой особенной чувствительности, но в другие моменты она идеально попадает в точку и может идентифицировать то, что нужно сделать.

А вот папа не так следит за моей работой, но зато он – прекрасный читатель. Когда он читает мои книжки, я часто слышу: «Это было отлично, моя дорогая!»

Беседу вела Мария Костюкевич
Переводила беседу с французского Ирина Балахонова
Фото Василисы Соловьевой

Ужель та самая Татьяна? »

Клементина Бове