– Борис, что, на ваш взгляд, движет человеком, который начинает писать для детей: должно ли у него быть какое-то особое ощущение детства или потребность общаться с детьми?

– Трудный вопрос. Я ведь как бы «не очень детский» писатель. Сейчас Марина Москвина тоже о себе говорит, что «я давно не детский писатель». Но мне кажется, что она все-таки изначально в большей степени, чем я, обладает этой удивительной интонацией детства. Есть люди, которые могут излагать замечательные, понятные и очень хорошо воспринимаемые детьми сюжеты, писать какие-то головокружительные истории, – но интонацией детства, как я ее понимаю, владеют очень немногие люди. Она прежде всего должна быть наивной. Причем это наивность, которую ты сам не чувствуешь. Ты не чувствуешь этого и в жизни, хотя среди таких людей могут быть и вполне успешные, очень умело строящие свои отношения. А есть и совсем какие-то несчастные, у которых все валится из рук, ничего не получается, – но тем не менее их объединяет это умение быть наивными.

Что такое детская наивность? Дети не боятся выглядеть смешными, не боятся выглядеть страстными, не боятся выглядеть пафосными. Дети не боятся говорить серьезные вещи. Дети не боятся верить. Вот как-то все это вместе.

– На мой взгляд, в самых лучших детских книгах есть примесь не то чтобы взрослости, но какой-то недетской мудрости. То есть если такую детскую книгу читает взрослый человек, то это книга и для него будет говорить о чем-то важном.

– Да, безусловно. Когда мои дети были маленькими, я много читал им вслух: Карлсона, «Остров сокровищ», «Винни-Пуха», «Хоббита, или Туда и обратно» Толкина – все это классика мировой литературы. К ней нельзя относиться как к детской литературе. Она сильно изменила людей в целом – не просто читателей, не просто литературу. Внешне она делает это не так заметно, как изменили людей Достоевский или Толстой. Но она работает очень долго, она работает из поколения в поколение, и она изменила мир, изменила отношение взрослых людей к детству, отношение детей к родителям, а еще отношение к одиночеству, скажем. В хорошей детской литературе всегда есть слой для взрослых, иначе литература не пишется вообще.

– Каким образом писатель, который пишет хорошие книги для детей, содержащие, как вы сказали, «слой для взрослых», переходит к писанию книг уже именно для взрослых?

– На самом деле, чтобы ответить на этот вопрос, нужно сначала углубиться в очень сложный разговор о детской литературе. Я вот сейчас подумал о своих товарищах по «Черной курице» – о Москвиной, о Седове, Тиме Собакине, о Нечипоренко и о многих других… Дело в том, что мы начинали писать в советское время. Это нам и мешало, и помогало. Мешало – потому что у нас была сильная самоцензура. А помогало – потому что необходимость преодолевать жесткие запреты подталкивала к поиску каких-то новых обходных путей. Кроме того, мы, конечно, мыслили в той парадигме детской литературы, которая была до нас. Сейчас этой общей парадигмы нет. Есть отдельные книги для детей, написанные еще в советское время, которые продолжают оставаться бестселлерами. Но любая литература – это живой процесс. И как сейчас развивается этот живой процесс, мне не очень понятно.

Тогда мы очень быстро почувствовали, что нам не хватает воздуха, не хватает дыхания в этих узких заданных рамках. И мы принципиально хотели делать в литературе нечто такое, что расширяло бы устоявшиеся представления о том, как и о чем можно писать для детей. В этом был определенный элемент провокации, т.е. мы сознательно хотели вызвать огонь на себя. Мы хотели расширить границы в основном за счет изобразительных средств, каких-то более жестких сюжетов, какой-то большей драматической нагрузки на ребенка. Ведь на самом деле в жизни ребенка есть много драматичного. Каждый из нас выражал это по-своему: с помощью абсурда или черного юмора, или каких-то поэтических приемов, или неожиданных сюжетов и даже какой-то мистики. Но наша публика не знала о том, что происходит в этой новой детской литературе, потому что эти произведения почти не издавались.

А сейчас выяснилось, что в европейских странах писались и пишутся совсем другие детские книги – гораздо более жесткие, резкие, остросоциальные, ставящие очень сложные проблемы. И вдруг оказалось, что существует не одна детская литература, как это нам представлялось раньше, а много разных детских литератур. То есть одновременно существуют, с одной стороны, какие-нибудь скандинавские или французские писатели, которые пишут о современных проблемах и о детях со страшными судьбами, с другой стороны – Маршак, Чуковский и Гайдар, которые писали о советских детях довоенной поры, воспитанных вообще в другой иерархии ценностей, а с третьей стороны – мы, которые пытались через метафору выразить ощущавшийся нами разлом мира…

Так что я сейчас с трудом могу представить себе общую картину детской литературы. В европейской системе ценностей она продолжает существовать как литература, помогающая взрослым справиться с детскими проблемами, а детям – справиться с взрослыми проблемами. Это литература, целиком посвященная помощи, социальной и психологической адаптации.

У нас этой новой детской литературы нет. А наша старая детская литература уже умерла. Мы понимали, что возникает новое общество, и хотели создать новую детскую литературу для новых детей. Это, кстати, очень хорошо видно по журналу «Трамвай».

– Журнал «Трамвай» действительно во многом был первооткрывателем, но, на мой взгляд, это не детский журнал.

– «Трамвай» – это была такая площадка для перестроечных родителей, которые могут играть с детьми и которые уже ничего не боятся. И авторы «Трамвая» в своих текстах нарушали все устоявшиеся литературные границы, раздвигали прежние рамки.

«Черная курица», в принципе, шла в этом же русле. И все же новая литература нового общества у нас пока так и не родилась.

– Как, на ваш взгляд, должна развиваться наша детская литература?

– Видимо, она должна объединить европейскую бескомпромиссность в темах и эту отечественную традицию, с ее наивной интонацией и мягким юмором. Но возможно ли это, я не знаю.

Беседовала Юлия Шевелкина
Фото Тамары Корнильевой