Да тут что ни слово – то другая планета. В городе Стокгольме. Шведская. Свантесон.

Но нет, нас стараются уверить, что у них всё, в общем, то же, что и у нас.

«Семья эта состоит из самого обыкновенного папы, самой обыкновенной мамы и трех самых обыкновенных малышей – Боссе, Бетан и Малыша».

Ну вот, трое детей – разве это уже само по себе не чудо? В приличных московских семьях был, как правило, один ребенок.

Описание Малыша – якобы обыкновенного мальчика. «Немытые уши» – как можно писать об этом в книгах, да еще выдавать за норму, да еще и не ругать за это? А разорванные штанишки – это же ужас что такое! В рассказе Виктора Драгунского «Подзорная труба» разорванные штаны Дениски явились причиной для серьезнейшего конфликта с родителями, к тому же мама напугала его, что теперь он всегда будет «под неусыпным контролем»…

«Впрочем, у него была своя комната, и он туда отправился». Своя комната у семилетнего мальчика?

Мало того, в комнате у него есть паровая машина. Машина – ездит? Ни тогда, ни после, я так и не поняла, как она устроена и о чем, собственно, речь. Не говоря о том, что штука эта была, видимо, опасная («не играй с огнем») и при этом совершенно спокойно стояла в комнате ребенка, а к ней прилагалась такая ужасная вещь, как бутылка с денатуратом, которой надо было наполнить «маленькую спиртовку» и «зажечь фитиль».

Однако чудеса продолжались.

«По доносившемуся из кухни запаху жарившихся мясных тефтелей Малыш понял, что скоро будут обедать». Еще одна загадка. Я знала, что тефтели бывают в супе – пресные вареные шарики мяса. Но чтоб их жарить? Может, это котлеты? Но нет, дальше настойчиво повторяется, что они маленькие и круглые.
Карлсон тоже учуял этот запах. И Малыш смутился, что не может позвать его обедать: «Вот Кристер и Гунилла – это другое дело. С ними Малыш может примчаться в последнюю минуту, когда все остальные уже за столом, и сказать: “Милая мама, дай, пожалуйста, Кристеру и Гунилле горохового супа и блинов”». Тут всё фантастично. И «милая мама», и «примчаться в последнюю минуту», и вдруг привести друзей, и сама просьба срочно дать им обедать. А уж меню – словно из ресторана «Седьмое небо» (часть детского московского фольклора), по слухам, располагавшегося на самой верхотуре Останкинской телебашни.

Обед был закончен. Дальше наступало что-то такое, что мое детское сознание вместить решительно не могло.

«– А теперь мы пойдем пить кофе и забудем про Карлсона, – сказал папа». Пойдем пить кофе! Во-первых, что это еще за кофе – надо понять. И потом, пусть кофе, но разве его можно пить детям? «Кофе всегда пили в столовой у камина». Столовая. Камин. И это всегда. Причем тут толстый летающий человечек?

«Малыш не любил кофе». Кофе детям нельзя. Это я знаю точно. Так он пил его, несмотря на то что не любил! Мое детское сердце разрывалось от непонимания.

Разговор за кофе вдруг окрашивается еще одним событием. Сестра Малыша Бетан предлагает ему заработать какие-то двадцать пять эре. Ну, понятно, что это у них такие деньги. Но сама чудовищная идея – дать ребенку денег? Интересно, за что?

Малыш тоже спрашивает, что же такое он должен будет сделать. Оказывается, он всего лишь должен будет кое-чего не делать. Не переступать порога столовой в течение всего вечера. Квартира обыкновенной семьи Свантесонов вытягивалась и расширялась на глазах.

Итак, к Бетан, к четырнадцатилетней Бетан, придет ее «новое увлечение». Мальчик, стало быть. По имени Пелле. Нет-нет, постойте. К девочке придет мальчик (родители заблаговременно уйдут в кино, а Боссе – на футбол). И не просто мальчик, а увлечение. То есть она в него влюблена, что ли? И все это знают, и это не стыдно! Итак, он придет. Нет, там было еще что-то. Ага. Новое увлечение. Значит, до Пелле уже кто-то был. И об этом опять же знали и относились к этому совершенно спокойно. А теперь, значит, Пелле. И эта счастливица Бетан (в самом деле, меняет увлечения как перчатки) спокойненько при родителях просит Малыша не заходить в столовую, где они, очевидно, будут располагаться. Почему? Наверное, они будут делать что-то запретное.

И мама, эта мама, которая то жарит тефтели, то варит гороховый суп, совершенно спокойна!

Через несколько страниц подтвердились худшие опасения: Бетан целовалась с этим Пелле в столовой.

Забудем поскорей набежавшую грусть и пойдем дальше.

«Однажды Малыш вернулся из школы злой, с шишкой на лбу». Любая советская мама отругала бы его, отчего он, конечно же, разозлился бы еще больше. Но эта странная шведская мама (обыкновенная, как же!), просто пожалела его и тут же «поспешила поставить перед ним чашку горячего шоколада и свежие плюшки».

Подождите, подождите! Ну, сжальтесь же наконец над несчастным ребенком! Дайте перевести дух.

Итак, вместо ругани ему дают лакомства. Начнем с того, что ни тогда, ни после, никто не объяснил мне, что такое чашка горячего шоколада. Шоколад бывает в плитках, и есть его нельзя. То есть можно, но очень редко. Маленький кусочек. И вообще он вреден. Как вредно все вокруг. Но жидкий, да еще горячий шоколад, который к тому же разливают по чашкам! А эти свежие плюшки. Мама их только что испекла. Мама у них не работает. Печет плюшки с утра до вечера. В этой семье из пяти человек работает только папа, – и ничего, вроде неплохо живут. И мама – вроде не протестует против эксплуатации… Вернемся к плюшкам. Это же тоже вредно. Мучное вредно, любой ребенок знает. Да еще в этом чудовищном сочетании с шоколадом. Горячим, холодным, уже не важно. И эта Линдгрен словно нарочно издевается надо мной: «Всё это Малыш очень любил. Еще на лестнице он уловил сладостный запах только что испеченной сдобы. А от маминых восхитительных плюшек с корицей жизнь делалась куда более терпимой».

Корица была избыточной. Я не замечала ее. Достаточно уже было впечатлений.

Пропустим скорее то, что Малыш был «преисполнен благодарности», потом чмокнул маму в руку, да еще и сказал: «Как я люблю тебя, мамочка!» Все это не имеет к реальности никакого отношения. Опустимся с небес на землю. Там Карлсон что-то говорит о деньгах. А, он заболел. И требует, чтобы малыш стал ему родной матерью. То есть купил ему какие-то сласти. Для этого приходится вскрыть тяжелую копилку (непедагогичная затея, у детей не может быть денег, и вообще это ведет к стяжательству). Копилка неприятно волнует, но не задевает. Дальше, дальше.

«Малыш помчался в соседнюю лавочку и купил на все деньги леденцов, засахаренных орешков и шоколаду». Помчался. Дети не должны сами ходить в магазин и вообще без спросу выходить из дома. Лавочку. Что это? Что это, скажите, молю? Скамейка? Нет, там покупают. Магазин? Почему он так называется? И, боже, что он купил! Опять шоколад. Леденцы. И самое возбуждающее – засахаренные орешки. Но нет, этого мало. Уже дома Малыш взял из вазочки «несколько миндальных печений в форме ракушек» (ну можно ли так мучить детей?).

Со всеми этими сластями они полетели на крышу, в домик Карлсона. Все это совершенно буднично, а вот верстак, стоявший у Карлсона, и камин с железной решеткой и таганком – волшебно и непонятно.

Затем, как я это понимала, описывались все же ужасы капитализма. Например, грудная девочка, которую родители оставили одну в мансарде. Мансарда – какое-то очень бедное жилище, типа чердака. Девочка «тщетно ловила палец Малыша и жалобно хныкала… Малыш пошарил в буфете … там стояла лишь тарелка с тремя кусочками колбасы». Вот уж нищета так нищета. И колбаса, которая стоит не в холодильнике, а в буфете. Она же испортится!

Малыш, как известно, загулялся по крышам, в конце концов его снимали оттуда пожарные. Я рисовала себе страшные картины: что бы было, если бы я улизнула на крышу. Да меня бы просто убили! А у этих вот так: «Никогда больше так не делай. Запомни, Малыш, никогда!»

И все? А отлупить? А придумать какое-нибудь страшное наказание?

«Малыша тут же уложили в кровать, и вся семья собралась вокруг него, как будто сегодня был день его рождения». Грусть, вроде бы развеявшаяся, сгущалась опять.

А тут еще рисунки некой Илун Викланд. Дети, свободно разгуливающие по улицам Стокгольма. Нагромождение домиков, трубы, черепичные крыши, балкончики, ставни, вывески… И словно вид с крыши: сказочные домики, человечки. Летающие и нет.

Ирина Глущенко