Какое-то время я не могла отделаться от этих тапочек: вот Хармс выходит из дома, «выскакивает» на минутку, даже не надев уличную обувь. А дворник, который его позвал (крикнул в окно? постучал в дверь?), отстраняется, отступает. К Хармсу подходят двое (трое?) деловитых посланников ада, показывают бумажку, заламывают руки, заталкивают в «воронок». Все происходит быстро и грубо. А дворник стоит и смотрит. А потом тянется за метлой и начинает мести. Заметает следы хармсовских тапочек.

Это 41-й год. Начало ленинградской блокады. Хармс репрессирован за «настроения». И через год умирает в тюремной психушке…

В моем детстве никакого Хармса – как поэта – не было, потому что когда я научилась читать, оттепель уже закончилась. Его имя всплыло лишь в перестройку, в самом ее начале. Вдруг появились книжечки, сначала тоненькие ‒ «Несчастная кошка порезала лапу…». И Хармс очень быстро стал модным, стал новым увлечением интеллигентов. По его стихам поставили спектакль, записали пластинку. На ней детские тексты Хармса замечательно читал Юрский: «Из дома вышел человек с веревкой и мешком… и с той поры исчез». На задней стороне конверта, куда вкладывалась пластинка, была аннотация: «…загадочное стихотворение про человека, который вышел из дома, оказалось отражением трагической судьбы поэта…»

Но судьба Хармса не была трагической. В характеристике «трагическая» слишком много эстетически-возвышенного, связанного со словами «пал», «принес себя в жертву». Слова «трагическая судьба» отсылают к борьбе античных героев с Роком. А домашние тапочки плохо сочетаются с возвышенным. Когда множество людей убивают от имени государства, силами государства – сначала пытают, а потом убивают, – это уже не трагедия. Это что-то другое. Это новый, современный ад со специфическими характеристиками и собственной статистикой.

Эпизод с арестом Хармса я выписала из книги финского литературоведа Бена Хеллмана «Сказка и быль. История русской детской литературы», которая вышла в издательстве «Новое литературное обозрение» в 2016 году. «История» Бена Хеллмана ‒ последовательное перечисление имен и событий, начиная с появления первой «Азбуки» Ивана Федорова и до 2008 года. Я не хочу обсуждать «спорные интерпретации» отдельных произведений. Наверное, они в этом исследовании есть. И, наверное, это интересно – поговорить о том, что и как надо интерпретировать. Но для меня не это оказалось важным. Для меня оказалось важным, что впервые история отечественной детской литературы предстала в своей полноте.

И эта полнота ужасает.

Для каждой национальной литературы можно, наверное, подобрать некий образ, символ, который отражал бы суть того или иного момента ее истории. Так вот, наша литература на протяжении практически всего советского периода – это подранок. Только он слегка оперится, только взлетит – его тут же сбивают. И он падает, истекая не клюквенным соком ‒ кровью.

«К 1920-м годам реформаторам удалось избавиться от трех четвертей имен и названий из списка дореволюционных писателей и их произведений. От старой литературы остались только те сочинения, которые воспринимались как критика старого режима… Новая советская литература начиналась практически с нуля…»

Почему-то мне кажется, тут нечем гордиться. Это ведь не стилистический разрыв, не «стилистические разногласия» с предыдущей эпохой, как говорил Андрей Синявский, не философское осмысление пройденного пути и выбор нового поворота. Это физический разрыв, физическое выдавливание и уничтожение предшественников – и того, что им на рубеже веков удалось создать, накопить, осмыслить.

Сейчас мы заново открываем для себя писателей и художников детской книги 1920-х годов. Устраиваем выставки, рассказываем, что эти писатели и художники в свое время «покорили мир» и что «у нас все было еще тогда». И это «мы», оказывается, придумали книжки-картинки… Хорошо, не придумали, но дали огромный толчок развитию жанра.

Да куда ж это все делось? А оно даже не успело поменять тапочки на уличную обувь.

«…Василий Князев активно публиковал детские стихи в “Задушевном слове”… Он создал мир, населенный феями и гномами… После 1917 года приспособился к советской культурной политике. Но это не спасло его от гибели в ГУЛАГе в 1937 году».

«Имя Льва Зилова (1883 – 1937) часто встречается в детских журналах 1910-х годов. До революции написал две книги – “Азбука про Юру и Валю” и “Приключения почтовых марок”… Одна из самых любопытных книг 1920-х годов – “Глиняный болван”… Ее художник Леонид Чернов-Полесский стал жертвой большого террора в 1938 году…» (Дата смерти самого Зилова – 1937-й.)

«Александр Усов (1871 – 1942) подписывался псевдонимом Александр Чеглок… Чеглок соединяет полезную информацию с живым рассказом о встречах с животными и птицами… В сталинскую эпоху бросил литературу… В 1936 году был арестован …и выслан в Мурманскую область… в 1942 году покинул поселение, чтобы умереть на свободе. Исчез бесследно…»

«Николай Корецкий (1869 ‒ 1938), поэт и драматург, был редактором журнала “Жаворонок”… на пике Большого террора Корецкий был арестован за “проведение контрреволюционной агитации” и через месяц расстрелян».

«…педагог и поэт Яков Мексин (1896 ‒ 1943) возглавлял Музей детской литературы… Осенью 1937 года он выступил с докладом… Практически сразу же после этого был арестован, а музей закрыли. Мексин умер в ГУЛАГе, а музейная коллекция, содержащая 70000 книг, была навсегда потеряна…»

«В 1931 году Александр Введенский и Даниил Хармс были арестованы вместе с еще тремя коллегами, обвиненными в том, что их поэзия мешает индустриализации страны. Через шесть месяцев их отправили в ссылку еще на шесть месяцев… арестованы повторно в 1941 году… погибли…»

«…писателей Владимира Матвеева, Раису Васильеву и Александра Лебеденко арестовали в 1934 году… Матвеева расстреляли сразу же после допросов в 1935-м… Раиса Васильева умерла в 1938 году в трудовом лагере в Сибири, а Александр Лебеденко выжил после 20 лет в лагерях…»

«В 1937 году Николая Олейникова арестовали на заседании комиссии, где все присутствующие… голосовали за его исключение из Союза писателей… Олейников был обвинен не только во “вредительстве на литературном фронте”, но и в контрреволюционной и шпионской деятельности в пользу Японии. Смертный приговор был приведен в исполнение в ноябре 1937 года».

«Секретарь секции детской литературы ленинградского отделения Союза писателей Абрам Серебрянников (1909 – 1937) заявил на одном из заседаний, что среди детских писателей врагов нет. Его арестовали и приговорили к десяти годам лагерей…»

«Давид Рахмилович-Южин (1892 ‒ 1939), бывший член редакции журнала “Еж”, был арестован в 1936 году и умер три года спустя в трудовом лагере в Норильске, потеряв рассудок…»

«В 1937 году закончилась жизнь и литературная карьера Сергея Ауслендера (1886 ‒ 1937), автора популярных романов для подростков… Ауслендер был расстрелян через полтора месяца после ареста…»

«… Восемь лет спустя после появления «Республики Шкид» одного из авторов, Григория Белых, арестовали и обвинили в контрреволюционной деятельности. Он умер от туберкулеза в тюрьме в 1938 году. Начался процесс против Пантелеева…»

«Сергей Безбородов, Тамара Габбе и Александра Любарская, сотрудники ленинградского отделения издательства “Детская литература”, были арестованы в 1937 году… Сергея Безбородова расстреляли, а Тамару Габбе, автора детских книг, и Александру Любарскую, известную впоследствии своими переводами сказок Топелиуса и Сельмы Лагерлёф, освободили через два года…»

«Николай Заболоцкий, давний сотрудник “Ежа”, попал в лагерь после ареста в 1938 году. В общей сложности он провел в тюрьме и ссылке восемь лет…»

«Уделом редактора журнала “Чиж” Георгия Дитриха (1906 ‒ 1943) тоже стала смерть в тюрьме. Так как его не смогли обвинить в чем-то конкретном, его судили за “разглашение сведений, не подлежащих оглашению”».

«Прозаик Ян Ларри (1900 – 1977) провел в лагерях пятнадцать лет. Но выжил…»

«Всего за несколько лет почти сто делегатов Съезда писателей 1934 года были арестованы…»

Так называемая «эпоха Большого террора» закончилась ‒ но репрессии продолжались.

«…в августе 1946 года Михаила Зощенко и Анну Ахматову исключили из Союза писателей за идеологически вредные произведения. Одним из тех, кто решился за них вступиться, был Радий Погодин, которому в то время шел двадцать первый год. Он работал в пожарной охране и только начал печататься… В результате он был осужден на три года за “антисоветскую деятельность”».

«…в августе 1952 года детский поэт Лев Квитко был расстрелян вместе с 26 еврейскими писателями и деятелями культуры…»

«…отец Романа Сефа был расстрелян в 1936 году, мать попала в ГУЛАГ, и он сам провел несколько лет (1951–1956) в лагере. Он был реабилитирован. Но в 1965 году подписал письмо протеста в защиту осужденных писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля… У него начались неприятности…»

Феликс Шапиро, литературный редактор журнала «Веселые картинки», рассказывал в интервью «Папмамбуку» о том, какая замечательная творческая атмосфера царила в редакции журнала в начале 60-х годов и как молодые художники фонтанировали идеями и искрились юмором. И придумывали, придумывали, придумывали. Только Константин Ротов ничего не придумывал. Он был намного старше других и предпочитал просто выполнять задания… Да Ротов просто отсидел! А в «трудовом» лагере тебя, видимо, быстро отучают фонтанировать.

В 70-х детскую литературу снова сбили в полете. На этот раз, правда, писателей не убивали, а просто изгоняли из родной страны.

«Рахиль Баумволь вынуждена была эмигрировать в 1971 году. После ее отъезда ее книги были изъяты из библиотек, а имя вычеркнуто из советской литературы…»

«Владимира Марамзина арестовали в 1974 году, а через год предложили покинуть страну…»

«Юз Алешковский, автор нескольких книг для детей, эмигрировал в 1979 году…»

Книги изъяты, а имя вычеркнуто – вот что значило уехать из страны в 70-е.

Рахиль Баумволь – это писательница моего детства. Я, можно сказать, выросла на ее «Сказках доброй подушки». Но потом ее вдруг «не стало». У нас дома был целый книжный шкаф таких – «исчезнувших» разным образом.

Я все время спрашиваю себя: имеет ли такая история литературы отношение к тем, кто пишет сегодня? Ведь это история относительно недавняя. (Бог с ним, с первопечатником Иваном Федоровым, который бежал за границу, спасаясь от обвинения в ереси. Не будем фиксироваться на этой детали за давностью лет.)

Что мы «продолжаем» и от чего «отталкиваемся»?

«Добрые советские детские книжки» у нас сейчас переиздаются во множестве. Переиздаются с какой-то бездумной радостью, под вывеской благостной «советскости», как артефакт золотого века: Хармс так любил играть с детьми! А давайте тоже играть с детьми! В наши добрые советские игры. А давайте будем верны классике, проверенной временем!

Мы жизнерадостно перепечатываем:

«Теперь он любит букву Р,

Кричит, катаясь с горки:

‒ Ура! Я смелый пионер!

Я буду жить в СССР!..» ‒ и рекомендуем эти «классические стихи» детям дошкольного и младшего школьного возраста.

Такая бездумная простота, мне кажется, граничит с цинизмом. Как и праздничный плакат на улице, призывающий всех разделить профессиональную радость: «Российской прокураторе 80 лет». Мне сложно радоваться подобной «непрерывности традиций».

Меня раздражает устойчивое словосочетание «Чуковскиймаршакбарто» как формула неизбывного родительского запроса. Но вовсе не потому, что я не люблю стихи Маршака, Чуковского или Барто. Хотя некоторые их вещи сегодня уже невозможно читать – разве что из специального исторического интереса. (Недавно я повела внука четырех с половиной лет на спектакль «Кошкин дом» ‒ и вдруг совершенно по-новому услышала текст, который вообще-то знаю наизусть: это ж какая непримиримая борьба с «мещанством» и, по большому счету, с частной собственностью!)

Но проблема не в этом. «Чуковскиймаршакбарто» ‒ это что-то вроде консервированной традиции, свидетельство нашего непрерывного культурного благополучия. Как будто то, что Чуковского и Маршака не расстреляли и даже не посадили (!), не является просто счастливой случайностью.

«Главным ругательством у противников фантастической литературы было слово “чуковщина”… У Маршака возникли трудности с публикациями… Книги Чуковского и Маршака попали в список “нерекомендованной” литературы. В результате Маршак временно предпочел посвятить себя издательской работе, а Чуковский вообще перестал писать для детей…»

Чуковскому пришлось пережить не только травлю. Его дочь Лидию Чуковскую отправили в ссылку, а мужа дочери, физика Матвея Бронштейна, расстреляли. И он «перестал писать для детей»…

Так что же «наследуют» современные детские писатели? Мы ведь действительно пишем (как и живем) внутри какой-то традиции – хочется нам того или нет. Но мы почему-то твердо уверены, что если мы что-то «наследуем», то это непременно что-то хорошее. А ведь существует и разрушительная для художественной литературы традиция умалчивания, и традиция «не углубляться», не рисковать. Они тоже сказываются на нашей сегодняшней способности писать и, возможно, даже на стилистике?

Или нужно считать, что в нулевых российская литература в очередной раз начала «практически с белого листа»?

Марина Аромштам

В оформлении статьи использована фотография Александра Родченко

_________________________

Бен Хеллман
«Сказка и быль. История русской детской литературы»
Перевод с английского Ольги Бухиной
Издательство «Новое литературное обозрение», 2016