– Вопрос к вам обеим: есть ли в «Истории старой квартиры» ваши собственные семейные истории? И если да, то как они повлияли на выбор персонажей, сюжетов?

Анна Десницкая (далее – А.Д.): Конечно есть! Наши семейные истории очень сильно повлияли на книгу. Вот, например, история про то, как в 1953 году папа пришел с работы, а по репродуктору рассказывают про смерть Сталина. Все в трауре, а папа рассердился и разбил репродуктор об пол со словами: «Да вы знаете, сколько он народу загубил!» Этот случай произошел на самом деле в Сашиной семье.

Александра Литвина (далее – А.Л.): Да, это реальная история, которую мне рассказывала мама про моего дедушку. Когда мы согласовывали сюжеты с издательством, этот было сложнее всего «протащить». Трудно поверить, что в 1953 году даже в кругу семьи человек мог повести себя подобным образом.

Моими информантами были в основном члены моей семьи, и про этот день они вспоминали самые невероятные случаи. Но есть целый ресурс, который так и называется: «5 марта 1953 года» ‒ там собраны рассказы самых разных людей. Для кого-то мир в этот день рухнул, а кто-то впервые услышал, что его родители на самом деле думают о политической ситуации в стране.

На следующей странице герои говорят о том, что в таблетках якобы нашли червячков – это тоже услышанный от наших информантов вполне реальный диалог. И таких историй в книге очень много.

А.Д.: Некоторые персонажи списаны с членов моей семьи. У моего любимого Фридриха Штейна внешность от моего дедушки, Владимира Штейна, а история похожа на судьбу моего двоюродного дедушки, который был диссидентом, хотел эмигрировать, но его долго не выпускали, потом он уехал в Америку и теперь живет там. А семейную фотографию Муромцевых 1912 года я нарисовала почти один в один с моей семейной фотографии.

- Она тоже была случайно найдена на антресолях спустя несколько десятков лет?

А.Д.: Нет, она хранилась в семейном альбоме и не была спрятана.

А.Л.: Семейные архивы – это великая вещь. Все документы и фотографии на форзацах – из наших с Аней семейных архивов.

А.Д.: Вот еще одна реальная история. На развороте про 1961 год есть красные табуретки. Они стоят дома у моей бабушки. В 60-х моя прабабушка делала в Москве молодежное кафе и для него заказывала табуретки из Финляндии. Несколько из них каким-то образом оказались у нас. Мы с Сашей придумали, что в книге художник Серго тоже участвовал в создании этого кафе, и табуретки оттуда попали к нему. Хотя в книге об этом нигде не говорится, мы это придумали для себя, для большей правдивости. У Муромцевых, как и у нас, табуретки так и остались, их можно обнаружить на следующих разворотах.

- Насколько я знаю, это не частый случай, когда автором идеи выступает художник и приглашает к сотрудничеству писателя. Обычно бывает наоборот. Расскажите, пожалуйста, как проходила ваша совместная работа. Сначала появились иллюстрации или текст?

А.Д.: Сначала появились истории. Мы вместе решали, какой сюжет будет у разворота: например, на кухне празднуют 9 мая, или: после объявления о смерти Сталина папа разбил репродуктор. Потом Саша прислала мне много фотографий того времени – одежды, предметов быта. Я рисовала картинку, а текст появлялся уже после.

А.Л.: Многие тексты появились в последний момент. Мы уже знали, что происходит у героев, зачем записывать? Потом издательство напомнило, что пора сдавать книжку, а текста нет. Я думаю: действительно, как-то нехорошо получается (смеется).

На мой взгляд, у автора и художника работа движется по-разному: 70% работы художника – в руке. А у меня, как у автора, 70% работы прошло, когда я читала журналы, книги, смотрела фотографии, разговаривала с информантами, и когда мы с Аней обменивались историями. Тексты формируются в голове, я их записывала и практически ничего не исправляла.

Мне кажется, что в этой книжке есть несколько разных повествований. Скажем, комиксы – разговоры на диване – можно читать отдельно, в любом порядке. Здесь есть свои персонажи. Например, ребята из института.

А.Д.: Вот Костик из «Покровских ворот».

А.Л.: Да, Костик очень узнаваемый. А разговор между студентками Мариной и Валей на развороте про 1961 год – немецкие переводчики книги сразу это «считали» – это дословный диалог между Юнной Мориц и Беллой Ахмадулиной: «Революция сдохла и труп ее смердит! – Нет, революция больна, революции надо помочь».

И то, что говорит здесь Серго – «Я верил партии» – это сокращенная цитата из Сидура. Я сразу решила, что прототипом Серго будет скульптор-авангардист Вадим Сидур, но Аня сказала, что показать ранение на лице, как у Сидура, будет трудно, оно не будет заметно, поэтому Серго получил другое ранение – потерял ногу.

– А кто ваши любимые персонажи?

А.Л.: Аня очень любит Фридриха Штейна и Генку, потому что Генка похож на ее папу. Он и на моего папу отчасти похож.

А я люблю Соню Гордон, которая ходила ночью со своим приятелем под окном, обсуждая теории Бебеля, что очень возмущало нэпманшу. Соня Гордон – это моя бабушка. Все, что она говорит и как себя ведет, написано по рассказам о студенческой молодости моей бабушки в 1920-х годах. Для меня вся книжка – это признание в любви моей бабушке.

Еще мне нравится Нюма Штейн, потому что он один из немногих персонажей, которые сильно меняются. В 1937 году Нюма правоверно и четко повторяет то, что читает в газетах, – и не потому, что боится, а как будто не задумывается. То же самое происходит с Николкой в 1914 году. Он верит, что кругом немецкие шпионы, и даже куклу объявляет шпионкой. Но Николка маленький мальчик, у него еще нет критической дистанции, как и у всех наших рассказчиков, ведь рассказчиками всегда выступают дети. А Нюма взрослый человек. И трудно поверить, что тот же самый Нюма в 1953 году разобьет репродуктор. С ним многое должно было за это время произойти: его родители погибли, он был на фронте.

– Когда книга была готова, вы обсуждали ее в кругу своей семьи?

А.Л.: Эта книжка привела к некоторым открытиям в нашей семейной истории, появлялись новые знания, новые для нас люди, имена. Недавно у нас была большая семейная встреча – с папиным старшим братом и моими кузинами, я принесла «Квартиру», и мы стали разговаривать. Разговор был примерно такой: «А бабушка-то наша училась в Симбирске в гимназии. – А батюшка Добролюбский у них был в гимназии? – Нет, он был еще в церковно-приходской школе. – А сначала-то она говорила только про церковно-приходскую школу, а про гимназию ни слова». Получается, что чем младше кузина, тем больше она знает, потому что правда приоткрывалась постепенно, информация строго дозировалась: про церковно-приходскую школу еще можно было рассказать, а про гимназию уже нет.

Моих родителей можно отнести к «молчащему поколению», у которого был силен страх сказать что-то не то. Но, наверное, чем старше становятся люди, тем больше они понимают, что об этом уже можно рассказать.

– А как восприняли книгу дети?

А.Д.: Мой сын Боря, которому почти пять лет, сперва сказал, что не хочет читать эту «идиотскую книгу», а хочет про пчел. А потом распробовал и сказал: «А она ничего» (смеется).

– Расскажите, пожалуйста, как вы с Борей читали эту книгу.

А.Д.: Пока он еще маленький, глубоко мы ее не обсуждали, разговор строился на уровне предметов: вот как тогда жили, телевизоров не было, компьютеров не было, а вот какие у меня в детстве были игрушки.

– То есть для маленького это занимательный виммельбух. Получается, что «Квартиру» можно читать с ребенком любого возраста?

А.Д.: Да, мне кажется, у этой книги несколько уровней, и родитель может выбрать, что именно он хочет рассказать ребенку.

А.Л.: Родители, которые читали книгу с маленькими детьми, рассказывали нам, что они просто разговаривали о том, как была устроена жизнь: «Вот представь, жили бы мы всей семьей в одной комнате, и шкаф бы у нас вот так стоял, чтобы разгородить пространство».

– А как обсуждать эту книгу с теми, кто постарше?

А.Л.: В этой книге много вопросов, но мы не стремились к тому, чтобы объяснять все явления, прописывать все мотивации. Есть такой подход, который я условно называю стилем довоенного журнала «Костер». Это и у некоторых писателей есть, у Гайдара, например. Он замечательный стилист, но часто у него получается так: «Она шла по улице и думала о самом главном». И он начинает пояснять, что же это – самое главное, самое правильное. Мы такую книжку не хотели. Мы хотели, чтобы ее могли читать самые разные родители, какие бы у них ни были взгляды и семейные истории. Понятно, что многие события, которые описаны в книге, имеют для каждой семьи свое значение. В каждой семье выберут свою позицию – как рассказывать детям о революции, как ‒ о войне, что именно рассказывать и вообще зачем.

– И как вы думаете, зачем детям об этом рассказывать?

А.Л.: Я много размышляла на эту тему. Долгое время мне казалось, что нехорошо не рассказывать о войне. Многие из семейных историй этого времени я сама узнала уже почти взрослой, но в детстве подозревала, что тогда случилось что-то ужасное, и это ощущение было для меня гораздо страшнее, чем если бы мне рассказали правду.

А теперь я думаю, что проблема не в том, чтό нужно рассказывать об этом ребенку, а в том, насколько это травматично для взрослого. Было бы странно ожидать, что для них это легко. Вот как, например, Нюме было рассказать своим детям и внукам, что случилось с его родителями? Это невозможно, это очень

больно.
У каждого поколения есть точка в истории, о которой не получается говорить без гнева и пристрастия. Для кого-то это война, для кого-то ‒ 1937 год. Но чем дальше мы от этой точки, тем спокойнее мы о ней говорим.

– В книге меня поразил момент, когда погибшие на войне рассказывают, при каких обстоятельствах они погибли.

А.Л.: Да, это была Анина идея, как и идея с фотографией с вырезанными лицами. Я не сразу на это согласилась. Надо сказать, что 1937 год все равно получился страшный, несмотря на обилие игрушек и нейтральных событий вроде строительства метро. Здесь есть вырезки из газет, из «Пионерской правды». Это ведь дети пишут. Пишут в газету, что они предлагают сделать с лидерами троцкистской оппозиции…

А.Д.: Морально мне было сложно рисовать тяжелые годы – 1937-й, 1941-й, 1945-й, потому что ты волей-неволей в это погружаешься. И хотя я сознательно старалась себя от этого оградить, в процессе все равно попадаются страшные вещи. Трудно разрабатывать образы еврейских бабушки и дедушки и не попасть на фотографии Бабьего Яра. В итоге пришлось рисовать их со своих семейных фотографий. В книге Абрам Наумович и Эстер Гиршевна Штейн погибли в Минском гетто в 1941 году, но мои родственники, Иосиф и Фрида Штейн, которые стали их прототипами, не были в гетто и пережили войну, в отличие от многих своих родных.

– Среди познавательных книг «Квартира» выделяется тем, что рассказ ведется от первого лица. Мне кажется, именно это вызывает эффект сопереживания, более глубокого погружения в эпоху.

А.Л.: Для меня оказалось неожиданным то, что в книге будет художественный текст, до этого я никогда таких текстов не писала. Здесь были свои сложности. Насколько эти истории должны быть стилизованы? Ведь чем ближе к эпохе стилизована речь, тем меньше она понятна современному читателю. Некоторые вещи, к моему удивлению, и более старшим читателям непонятны. Мне задают самые разные вопросы. Например, актер, который на презентации читал вслух отрывок из книги, спросил: «Мальчик в тюбетейке должен говорить с акцентом? Он из Средней Азии?». А персонажа зовут Петя Симонов. Но раз в тюбетейке... Непонятно слово «мировецкий». А мне казалось, что такие слова еще на слуху.

Важным шагом было решение включить краткий рассказ об эпохе. Сначала мы этого не планировали, хотели сделать книгу самодостаточной, без голоса взрослого рассказчика, потому что он, наверное, наш современник и у него есть свое мнение об этих событиях.

Еще мы не ожидали, что у нас будут придуманные диалоги, а не только цитаты. Поскольку мы начинали работу с разворота про 1961 год, там все получилось, как мы планировали, а дальше все пошло своими путями.

– Персонажи начали жить собственной жизнью?

А.Л.: Да, маховик повествования начал раскручиваться, истории возникали в зависимости от эпохи и наших внутренних представлений о том, как человек может себя проявить в той или иной ситуации и о чем мы хотели бы поговорить. Например, Аня нарисовала, как в 1919 году Маруся с мамой чистят картошку. Аня думала, что за чисткой картошки они будут обсуждать политическую ситуацию, а я прислала реплики про гнилую картошку. Потому что для них эта чистка картошки тоже некоторый шок и новая реальность – у них ведь раньше кухарка была.

– Почему вы решили закончить книгу 2002 годом?

А.Д.: У нас был вариант закончить более поздним годом, и Ира Балахонова (главный редактор издательства «Самокат». – Прим. ред.) очень этого хотела. Но мы с Сашей решили, что если на события 2002 года мы уже можем взглянуть со стороны, то на события 2012-го, 2013-го, 2014-го – нет.

А.Л.: У нас была встреча с читателями, и мы спрашивали их, кто в каком году родился. Самая старшая девочка родилась в 2004-м. Для них 2002 год – это то, что было до них, еще не древняя, но уже история. А 2012-й – это совсем недавно, нам было бы сложнее от него отстраниться.

Беседу вела Дарья Доцук
Фото автора

___________________________

Александра Литвина, Анна Десницкая
«История старой квартиры»
Художник Анна Десницкая
Издательство «Самокат», 2017