Разве не удивительно, что в Советском Союзе в Бога верить было нельзя, а в Деда Мороза – не только можно, но и нужно?

Для моих родителей вера в Деда Мороза была безусловной составляющей той воспитательной программы, которую они с большим или меньшим успехом реализовывали в отношении меня. Из-за этого папа даже серьезно поссорился с бабушкой. В возрасте пяти с половиной лет перед самым Новым годом меня «сдали» бабушке пересиливать грипп (родители-педагоги в это время были заняты подготовкой детских праздников на своих рабочих местах). А заболела я после посещения «елки» в Лужниках.

Там разбойники обманули Снегурочку, посадили ее на верблюда (настоящего) и повезли в пустыню Сахару – чтобы она растаяла. Снегурочку, конечно, спасли – с помощью кувыркающихся акробатов, летающих гимнастов и дрессированных собачек. Ради этой цели были задействованы все цирковые ресурсы. Происходящее на арене впечатлило меня невероятно. А к вечеру у меня поднялась температура.

Казалось бы, в разгар эпидемии гриппа материальные причины болезни не вызывали сомнения. Но бабушке нравилось думать, что причина – в сильных переживаниях. Бабушка полагала, что все болезни возникают «на нервной почве», и решила выбить клином клин – открыть мне страшную тайну: Дед Мороз в Лужниках был ненастоящий, это переодетый актер. Бороду он приклеивает, а нос красит красной краской. Бабушка изображала, как Дед Мороз красит нос, и хихикала. Меня бабушкино представление поразило не меньше, чем случившееся накануне похищение Снегурочки. Мне вдруг явственно открылась другая реальность, с удивительными возможностями собственных превращений. Это ведь означало… Это означало, что и я могу стать Снегурочкой! Любимой внучкой Деда Мороза. В белой шубке, мягких сапожках, с длинными белыми косами…

Не то чтобы я, увлеченная открывшейся перспективой, так легко отказывалась от родителей и бабушки. Ведь это было бы не навсегда, а на какое то время? Вокруг Нового года. Такое конформистское «соглашение» о «двойном гражданстве» не вызывало у меня никакого беспокойства. И вообще эту проблему, едва она обозначилась, тут же вытесняла мысль о косах. Длинные белые косы казались мне пределом мечтаний. От природы я была темноволосой. А из того, что росло на моей голове, по мнению мамы, не могла получиться убедительная коса. «Крысиные хвостики никому не нужны!» ‒ говорила она и вела меня в парикмахерскую делать короткую стрижку… А тут вдруг выясняется, что существуют способы превозмочь естество: для этого есть парик! Чудесная вещь! Все кругом будут думать, что это мои настоящие волосы. И я сама, видимо, буду так думать…

К вечеру температура спала. Бабушка была страшно довольна произведенным эффектом, последовавшим за разоблачением Деда Мороза.

На следующий день мама с папой приехали меня забирать. И первое, что я сообщила им с нескрываемым воодушевлением, это новость о том, что Дед Мороз – переодетый актер с накрашенным носом.

У мамы сделалось испуганное лицо:

‒ Мариночка, откуда ты знаешь?..

А папа молча повернулся к бабушке. Нельзя сказать, чтобы он был высоким или широкоплечим. Наоборот, он был невысоким и худощавым ‒ но обладал удивительной способностью «на глазах увеличиваться в размерах». В то время в Советском Союзе еще не показывали знаменитые диснеевские мультфильмы и очень мало кто слышал о теории «тела без органов». А папа уже владел этим искусством: когда он впадал в состояние праведного гнева, вокруг него возникало вполне ощутимое наэлектризованное облако, и окружающие содрогались от зрелища ужасной трансформации.

Бабушка решила не дожидаться разрядов и заранее вооружилась громоотводом:

– Ребенок мог перевозбудиться! От этого поднимается температура!

Громоотвод не сработал ‒ его мгновенно спалила мощная невидимая молния.

– Вы… Анна Михайловна… Нам надо поговорить.

И папа оттеснил бабушку в угол комнаты, (как будто оттуда не было слышно, о чем они «говорили»!).

Я прислушивалась с интересом: оказывается, бабушка лишила меня детства! Одним своим дурацким рассказом подорвала веру в Деда Мороза, так остро необходимую маленькому ребенку...

Мама, присев, на край кровати, жалостливо гладила меня по руке. Возможно, мне перепала часть жалости, причитающейся бабушке.

В детстве у бабушки не было никакого Деда Мороза.

Что касается мамы и папы… Мне и в голову не приходило спрашивать их, был ли Дед Мороз у них в детстве. Как любому ребенку, мне казалось, что все реалии, окружающие меня, были всегда. Как иначе?

Но мой папа родился за год до «реабилитации» елки – бывшего символа Рождества запрещенного в «молодом советском государстве». Интересно, что елку «вернули» на пике кампании по разрушению храмов. Ее как бы «отобрали» у буржуев в качестве трофея: раньше, писали инициаторы возвращения елки, только буржуйские дети могли наслаждаться этой «забавой», а пролетарские дети лишь с завистью глядели на елочные огоньки, сияющие под праздник в окнах богатых домов. Надо восстановить справедливость. Пусть теперь елки засияют для детей пролетариата.

Но праздника, с которым елка была раньше связана, в новом государственном календаре не существовало. А значит, и способы «взаимодействия» с елкой нужно было придумывать заново. И вот в 1936 году педагоги и методисты собираются на совещания и на полном серьезе обсуждают, чтó можно и нужно вешать на новогоднюю елку для пролетарских детей. Уж конечно не то, что вешали буржуи, да еще и под Рождество!

А что делать у елки? Раньше – понятно: под елкой лежали подарки, на елке висели сладости, их снимали и раздавали детям. Но это возможно только в том случае, если «елка» – семейный праздник. И если у тебя достаточно денег на сладости. А в «молодом советском государстве» елка поначалу имела статус мероприятия для организованного детского коллектива. Главное действие у елки – это ее разглядывание, решили советские методисты, поэтому елочные игрушки изначально имели «воспитательную направленность» и символизировали собой новые реалии социалистической действительности – пионеров, дирижабли, корабль челюскинцев…

Ну, посмотрели на все это. Хорошо. А что дальше? Вопрос вопросов: нужны ли на елке «ряженые»? И если нужны, то какие? Какой-нибудь елочный дед? Петрушка? Морозко? Снежное пугало? (Слово «Снегурочка» в его нынешнем значении тогда даже не упоминалось.) И что они должны делать? А вдруг дети испугаются? Возможно, ряженые нужны, но пусть стоят и не двигаются. А то мало ли что! И первые новогодние елки были связаны с тяжкими испытаниями для педагогов-«новаторов». Какая-нибудь тетенька в костюме снежной бабы могла простоять весь праздник неподвижно, стараясь даже не моргать, и к концу мероприятия была уже в полуобморочном состоянии…

Я ничего не придумываю. Я читала сводные отчеты в педагогических журналах того времени. …

Так что в детстве моих родителей Деда Мороза как такового не было. И папа еще не вышел из дошкольного возраста, когда началась война. А в эвакуации, как я знаю, было не до Деда Мороза.

Время Деда Мороза наступило после войны, в пятидесятых. И речь уже шла не просто о каком-то «ряженом», каком-то «снежном пугале», которое должно стоять неподвижно. Наступило время Деда Мороза – активного, «настоящего», в которого «надо верить».

Для взрослых, переживших ужасы военного времени, дети, рожденные в пятидесятых и тем более шестидесятых (когда разруха и нищета стали понемногу отступать), отличались одной важнейшей особенностью: они не знали войны. И это незнание как бы делало их изначально счастливыми. Это счастье, конечно, не было индивидуализированным. Оно было коллективным. Им детей наделяли по праву рождения: «За детство счастливое наше // Спасибо, родная страна!»

Я бесчисленное количество раз выкрикивала эти слова, хором, вместе с другими, маршируя в пионерском строю, – хотя с каких-то пор безусловность моего счастья делалась все менее очевидной…

Но для взрослых в послевоенные десятилетия все эти речовки на тему детского счастья отсылали не только к идеологии социалистического строя: это был шаг в сторону признания если не самоценности детства, то допущения, что дети иначе, чем взрослые, воспринимают мир и иначе с миром общаются. У детей могут быть какие-то специфически детские чувства. И если взрослые верят в построение коммунизма, в победу научно-технического прогресса, в счастье «потом», в будущем, то детям счастье дано «здесь и теперь», в силу их «неразумности»: «Дети ‒ ужасные фантазеры!» Если в начале 30-х детские фантазии и их возможные последствия были предметом ожесточенной педагогической полемики (фантазии уводят от реальности!), а жанр сказки в целом оказался под угрозой запрета, то в 60-х и то, и другое уже не рассматривалось как ущербность, как то, что требуется как можно скорее изжить. Напротив, вера в «волшебное» стала особым признаком «детскости». Не случайно с середины пятидесятых начинается расцвет сказочного жанра в детской литературе. И в это же время оформляется и «канонизируется» образ Деда Мороза, вера в которого становится важнейшим признаком детского счастья.

Попытки вывести происхождение Деда Мороза из фольклорных корней понятны, но уязвимы. Это как со Снегурочкой, «следы жизнедеятельности» которой один из костромских мэров велел обнаружить в своем регионе. На жалобные сетования этнографов («Имеющихся этнографических данных для такого утверждения недостаточно») он строго приказал: «Копайте глубже!»

Конечно, есть такие персонажи, как «Мороз-воевода» (хотя это далеко не фольклор) и «Морозко» (хотя и его мы знаем в литературной обработке). Но Дед Мороз, каким его знали дети начиная с середины пятидесятых годов, – это образ чисто литературный, имеющий своих создателей. Ими были корифеи советской детской литературы того времени Лев Кассиль и Сергей Михалков. Это в их сценариях, написанных для Главной елки страны, появляется и «расцветает» образ Деда Мороза – гениально сконструированный, отвечающий осознанным и неосознанным чаяниям послевоенных поколений, замещающий сокрушенных богов – и земных, и небесных, и пополнивший ряд обобществленных «дедушек». Примерно в это время, после разоблачения культа личности Сталина, стало использоваться словосочетание «дедушка Ленин». Сталин-то был «великим отцом», в том числе «отцом народов» – таким гигантским железобетонным идолом, а Ленин – из другого идеологического регистра, с душком «человечности», «дедушка»: «Дедушка Ленин очень любил детей». Кроме дедушки Ленина, появляется «дедушка Дуров»: «В Уголке дедушки Дурова живут дрессированные звери». И Чуковский к этому времени тоже стал «дедушкой». Вот и к Деду Морозу, как правило, обращаются «дедушка»: «Дедушка Мороз!»

«Дед» – это от патриарха, а «дедушка» несет в себе оттенок семейного, близкого. В шестидесятые в дедушках был ощутимый недостаток. «Дедушки» – это именно те, кто воевал. Много-много дедушек не вернулись с войны…

Особую связь «дедушки» Мороза с детьми подчеркивал образ Снегурочки. Снегурочка, на которую фольклористам не удалось «нарыть» нужного материала, кроме имени и субстанции ничего не заимствовала у своих сказочных литературных предшественниц. Никто ее не лепил, ни в кого она не влюблялась, и ее очевидное сиротство никого не интересовало: никто не задавался вопросом, откуда она взялась – такой вот внучкой при дедушке. У Снегурочки нет личной истории. И это тоже характерная черта времени: если в твоем происхождении существуют белые пятна, лучше не уточнять, что там было в прошлом. Это залог безопасности. Лучше радоваться тому, что есть. Здесь и теперь. «Мы выжили, мы выжили, мы живы, живы мы!» Строчка из стихотворения В. Берестова  И пусть наши дети не знают, чем за это заплачено. Это залог счастливого детства. И символ его ‒ Дед Мороз.

Я понимаю, что все усложняю… Но разве не так?

Между прочим, через год после того, как бабушка разоблачила Деда Мороза, моя мечта неожиданно воплотилась в жизнь: я получила роль Снегурочки в новогоднем спектакле. До этого я всегда была снежинкой (и в какой-то момент это стало почти унизительно), но в конце концов мне все-таки дали побыть Снегурочкой. Я надела парик с длинными белыми косами.

И теперь все пытаюсь понять, сказалось ли это как-нибудь на моей дальнейшей жизни?

Марина Аромштам