Казалось бы, предложение «пофантазировать» звучало бы логичнее в то время, когда новых книг отечественных писателей было мало и надо было хотя бы фантазиями заполнять пустоты, ‒ а не сейчас, когда существуют новые тексты, новые книги. Их можно анализировать, обсуждать их художественные особенности, даже пытаться определить их место в историческом литературном ряду. Но этого почему-то оказывается недостаточно. Почему-то вдруг возникает вопрос: какой должна быть хорошая детская книга? С недавних пор его вдруг стали задавать самые разные люди – педагоги, филологи, читающие подростки.

Очевидно, ответ предполагает перечень достоинств, присущих некой идеальной книге. Идеальная книга, с одной стороны, должна отвечать потребностям современных детей и подростков. С другой стороны, она должна отражать определенные ценностные представления взрослых, которые рассматривают книгу как инструмент (орудие) воспитания. С точки зрения взрослых, книга должна как-то правильно влиять на ребенка, что-то правильное, заранее определенное с ним делать, продвигать его по пути освоения заявленных ценностей.

Что это значит на практике? Что какие-то люди считают необходимым разработать что-то вроде инструкции для писателей (а иначе что представляет собой перечень необходимых достоинств книги?) и объяснить им, как следует писать: какие темы следует выбирать, каким должен быть главный герой, какой должна быть его семья, как должна заканчиваться история, каким языком должны говорить персонажи…

Главные слова здесь ‒ «должен», «должна», «должны».

Но детская книга, мне кажется, никому ничего не должна. Книга – это культурная реалия, возникающая внутри конкретной социальной ситуации и внутри этой ситуации воспринимаемая. Если же книга еще не написана, ее нельзя прочитать. А значит, она не играет никакой роли в жизни современных детей. И нет никакого смысла обсуждать несуществующее. А написать «по мотивам обсуждения» ничего невозможно.

Могут сказать: а как же заповеди Корнея Чуковского, которые он адресовал современным ему поэтам? Разве в них не говорится, как надо писать? Да, но по сути эти заповеди – результат анализа тех произведений, которые во времена Чуковского уже существовали и которые он считал своего рода образцами. Можно и заострить: заповеди Чуковского – литературное кредо самого Чуковского, основанное на анализе собственных произведений. Это не столько «инструкция по созданию нового», сколько литературоведческий инструментарий для оценки уже существующего.

Там же, где «заповеди» основывались исключительно на «высших соображениях» и создавались для того, чтобы руководить другими, чтобы «наставлять» писателей, возникали трагикомические последствия. Бен Хеллман в своей недавно изданной у нас «Истории русской детской литературы» описывает показательную ситуацию. В середине XIX века кто только не рассуждал, «какой должна быть хорошая детская книга», чему она должна учить, кого она должна воспитывать. Николай Добролюбов и Николай Чернышевский, к примеру, считали современную им детскую книгу «политически и идеологически отсталой», потому что она не воспитывала в читателях интерес к острым вопросам современности. Против такой оценки, наверное, трудно было бы возразить. Она – результат анализа. Но если ты что-то понял про современную литературу, это совершенно не означает, что ты понял, как надо писать. Для того, чтобы писать, мало проанализировать.

Чернышевский и Добролюбов, рассказывает Хеллман, решили, что выход ‒ в создании биографий великих людей. И вот Чернышевский написал книгу о Пушкине, а Добролюбов – книгу о крестьянском поэте Алексее Кольцове. Оба, как им казалось, строго следовали инструкции «какой должна быть хорошая детская книга». Но ничего не вышло. Написанные книги не вызвали у детей-читателей никакого интереса. Зато появились благосклонные отзывы рецензентов. Рецензенты восхищались способностью авторов непринужденно беседовать с читателями. Правда, рецензии на свои книги написали сами авторы.

А можно вспомнить и истории более позднего времени – времени социального заказа ‒ о том, как, к примеру, создавались актуальные произведения на производственную тему, в том числе на тему развития мясомолочной промышленности. В таких произведениях главным персонажем оказывалась героическая сосиска. Это не анекдот, не пародия. Серьезная пьеса была написана, актриса, игравшая роль сосиски, вживалась в образ по системе Станиславского. (И текст пьесы, и «свидетельство» актрисы приводит в своей книге «Микоян и советская кухня» Ирина Глущенко.)

Люди совершенно серьезно относились к инструкциям по созданию «хороших детских книг»…

Любая попытка определиться с нормативным образом «идеальной книги» неизбежно уводит разговор за рамки художественного мира в область морали и нравственности.

Кто-то из знакомых мне психологов говорил, что ему страшно не нравится книга Вернера Хольцварта и Вольфа Эрлбруха «Маленький крот, который хотел узнать, кто наделал ему на голову»: при одном взгляде на обложку возникает ощущение, будто от книжки плохо пахнет.

Пока это личное мнение, к нему можно относиться с любопытством. Вот ведь: психолог, а чувства – как у простого смертного! А ведь возможно, что неприятные ассоциации спровоцированы личным травматическим опытом приучения к горшку. Какой интересный психологический поворот мог бы принять разговор…

Каждый из нас имеет право на индивидуальную реакцию по поводу той или иной книги. И эта реакция может быть в большей или меньшей степени эмоциональной. И каждый вправе оценивать книгу с точки зрения ее соответствия своим личным ценностным установкам, не покупать ее и не читать своему ребенку.

Но как только наши эмоции начинают претендовать на «объективное суждение», как только они получают статус «экспертной оценки», где во главе угла оказывается так называемый «этический фильтр», все меняется кардинальным образом: несчастный крот превращается в символ запретной темы. Нам уже не просто не нравится книжка про крота. Из нашего «не нравится» следует, что нельзя писать книжки про какашки.

Кому-то (тоже психологу) не понравился «Карлхен» Ротраут Сюзанны Бернер. Эта книжка не просочилась через его «эстетический фильтр»: как можно к антропоморфному туловищу «приделывать» голову животного! (Хотя разница между этическим и эстетическим фильтром слабо уловима: всегда можно сказать, что художник «поступает плохо».)

Пока это личное мнение отдельно взятого человека, возможна дискуссия: в защиту Ротраут Сюзанны Бернер можно сослаться на давнюю культурную традицию ‒ на Сфинкса, к примеру, если персонажей Кальдекотта или Беатрис Поттер окажется недостаточно. Но если оппонент опирается на некий свод критериев «идеальной детской книги», то, скорее всего, возникнет опережающий диагноз: не может быть «хорошей детской книжки» с антропоморфными фигурами и головами животных.

Между прочим, для советских иллюстраторов в начале тридцатых годов прошлого века существовала именно такая «настоятельная рекомендация»: не рисовать в детских книжках животных, одетых в человеческую одежду. Сформулировал ее прекрасный и чрезвычайно авторитетный в то время художник Владимир Конашевич, видимо, в рамках становящейся концепции соцреализма. Животное – это животное. Оденешь его – и у ребенка возникнет искаженное представление о животных. Искажения образов животных в тексте «Мухи-цокотухи», которую он иллюстрировал, Конашевич почему то не усматривал. По крайней мере, нигде об этом не говорил – видимо, потому что считал своей сферой область иллюстрирования.

Это довольно характерно: разговор о том, «какой должна быть хорошая детская книжка», почти всегда сползает на то, «какой книжка быть не должна». То есть в область запретов: в детской книжке не может быть «плохих концов», детская книжка не может быть «слишком грустной», в детской книжке нельзя говорить о том и об этом... А среди позитивных требований обычно фигурирует такое: «детская книжка должна быть написана хорошим литературным языком». Но это видимая позитивность. На самом деле и это ‒ камуфляж «нельзя»: нельзя использовать в детской книжке «грубые слова». Язык в детской книжке должен быть «приличным», гладеньким, журчащим.

И не важно, могут ли на самом деле ее персонажи говорить таким языком. Могут ли дети какого-нибудь архаического племени говорить «хорошим литературным языком». Или наемные воины древних времен, призванные убивать других. Не важно! Не важно, что язык – это изобразительное средство и что прямая речь характеризует персонажа.

На нашем же сайте, под статьей о книге «Саша и Маша», я обнаружила такой комментарий: «…перевод не совсем адаптирован. Приходится заменять слова в процессе прочтения. Я бы убрала из книги часто повторяющееся слово “гадкий” и слова типа “закричал”, “заорала”… С любимых героев детям хочется брать пример. А если они все время свои эмоции выражают ором и руганью?..» То есть в «хорошей детской книжке» дети орать не должны? Дети должны разговаривать вежливо, как в учебнике по этикету? Такой «должна быть хорошая детская книга»?

Повторюсь: книга никому ничего не должна. И писатель никому ничего не должен. Не должен и не может он писать так, как ему кто-то велит. «Каждый пишет, как он дышит». Это закон появления действительно хороших и важных книг, почти физиологический.

Если же говорить о современной детской литературе в целом, то она представляет собой результат сложных культурных процессов, очевидных и скрытых, осмысленных и неосмысленных. Это своего рода «диагноз» нашего общества, по которому можно судить об имеющемся у него образе детства, а также о том, как и о чем сегодняшнее общество готово говорить с детьми, а о чем говорить не готово, не может или не хочет.

В какой-то момент появляются новые книги, которые сдвигают привычные представления о детстве и изменяют привычные способы общения с ребенком. Этими новыми, непредсказуемыми книгами и «измеряется» развитие детской литературы.

Марина Аромштам

В оформлении статьи использована работа Вероники Гараниной «Книжное море»