Сказки Виталия Бианки о животных давно считаются классикой детской литературы, но они не так просты, как может показаться на первый взгляд.

Внутри своих текстов Бианки существует в двух ипостасях – сказочника и натуралиста. Вроде бы все его персонажи наделены человеческой речью и «человеческим разумением». Они вступают между собой в споры, отстаивают свою точку зрения, обращаются друг к другу за помощью или угрожают друг другу – то есть ведут себя как люди. Но при этом их жизнь, их «судьба» предопределены некими фатальными обстоятельствами, неотменимыми природными закономерностями. И Бианки-натуралист с его «натуралистической оптикой» всегда перевешивает тут Бианки-сказочника.

Что такое натуралистическая оптика? Это взгляд отстраненного наблюдателя. В природе, увиденной глазами натуралиста, естествоиспытателя, очень мало благостности. Всё там находится в напряжении, в постоянной «борьбе за существование». И эта борьба совершенно не обязательно заканчивается в пользу главного действующего персонажа. Вот муха летала-летала, летала-летала, приставала ко всем с вопросами. И ее в результате прихлопнули. Конечно, муха – не какой-то там особый герой. Но она и особого зла никому не причиняла. Просто у мухи были вопросы. Обычный сказочник, с его привязанностями к персонажам, вряд ли так легко и просто прихлопнул бы муху исключительно по той причине, что она кому-то «надоела». У натуралиста же вопросов не возникает: мухи очень часто именно так и кончают. Это просто «природный факт». Факт и фиксируется в повествовании: муха надоела, и ее по этой причине прихлопнули.

Или взять бианковский теремок. Стояло в лесу большое дерево, и в нем появилось дупло. Дупло год от года увеличивалось. Разные звери использовали его как дом. А потом дерево превратилось в пень. Пень сделался трухлявым и в конце концов развалился. Жалко автору пень, бывший когда-то деревом? Ничуть. И читателю не должно быть жалко. Это природная закономерность: дерево ‒ пень ‒ труха. Жизнь имеет свое завершение. О чем тут можно жалеть? «Настоящий» сказочник стал бы искать символическое значение происходящего, громоздить метафоры. Натуралист же занят простым описанием: вот как все происходит на самом деле. Тут нет места для сентиментальности.

Практически всем текстам Бианки присуща подобная жесткость.

Она ощущается и в сказке «Как муравьишка домой спешил». Это тоже история, рассказанная в первую очередь натуралистом. В нее имплантирован достаточно серьезный объем познавательного материала из жизни насекомых. Тут описаны разные существа (которые и для взрослого вполне могут оказаться «новыми»), способы их передвижения и даже некоторые особенности «муравьиной природы». Все, к кому муравей обращается за помощью, слегка его побаиваются, потому что знают: муравьи сильно кусаются. И у муравья, даже в тот момент, когда ему помогают, то и дело возникает желание своего помощника укусить – например, потому что тот медленно двигается или раздражает его своим способом передвижения. И в конце концов он все-таки кусает гусеницу-листовертку: причем не просто кусает, а кидается на нее и кусает. В тексте так и написано: «…кинулся на нее да как куснет!» И это решает дело: листовертка из страха и, видимо, от боли «помогает» муравью спуститься на землю.

То есть муравья невозможно воспринимать как обычного «подсахаренного» сказочного персонажа. Тем не менее автор ему явно симпатизирует – как сказочник, а не как натуралист. Позволяет себе некоторые «нежности»: называет его не муравей, а муравьишка. Говорит, что он ушиб ножки, а не ноги. Ножки болят. Муравей боится неизвестности. Муравей боится остаться ночью вне родного муравейника, то есть вне дома. Это, понятно читателю. И читатель, с подачи автора, жалеет муравьишку.

Историю про муравьишку читал своим бессмертным голосом и с бессмертными интонациями Николай Литвинов в передаче «Приходи, сказка» – любимейшей радиопередаче всех советских дошкольников шестидесятых годов. И я помню именно это свое детское переживание – жалость и тревогу за маленькое существо: ему плохо, страшно – прямо сердце сжимается. И как же ему надо успеть в муравейник до заката!

И еще я помню свою любовь к муравьям (в большой степени абстрактную, конечно). Это чувство было результатом многократного слушания сказки в исполнении Литвинова. Меня потом всегда при виде муравейника охватывала нежность: посмотришь на него и сразу вспомнишь, как муравьишка домой спешил.

Я, правда, не могу сказать, читал Литвинов эту сказку полностью или в сокращенном виде. Потому что у меня в памяти совершенно не сохранились «натуралистические» детали про кусачий характер муравья и про его «расправу» с листоверткой. Я помню, что конец сказки воспринимался мною как абсолютно счастливый и ничем не омраченный. Возможно, без сокращений не обошлось. А умение советских редакторов ковать детское счастье (даже и против воли автора) известно.

В книге, переизданной издательством «Мелик-Пашаев», позиция художника тоже почти диаметрально противоположна позиции автора: в замечательных иллюстрациях Льва Токмакова «сказочность» получает абсолютный перевес над натуралистической фактурой текста. У Токмакова нет и намека на «сложный» характер муравья и его готовность к агрессии. И это превращает историю в «материал для дошкольника»: мы хотим рассказать что-то маленькому ребенку о жизни в природе, но, так сказать, на «назывном» уровне, не акцентируя внимания на каких-то особенностях, вызывающих вопросы, сдвигая повествование в область «абсолютно безвредного».

В исполнении Льва Токмакова история приобретает характер фантастического, даже фантасмагорического путешествия. В первую очередь, благодаря пейзажам. И персонажи, и особенно пейзажи выглядят абсолютно волшебными (у Бианки нет и намека на какое либо волшебство). И вроде бы нарисовано именно то, о чем говорится в тексте: муравьишка скачет на жужелице, жужелица бежит по дороге. У жужелицы шесть ног. Муравьишка сидит у нее на спине.

Но усы жужелицы выглядят как поводья фантастического коня, ножки кончаются изящными черненькими точками-копытцами, а муравьишка – этакий лихой всадник-путешественник. Полевые колоски и цветы-колокольчики сказочно несоразмерны заходящему солнцу, напоминающему волшебный колобок.

А вот муравьишка оказывается у реки. Разве такая красновато-желтая тихая вода, от которой веет тишью невозможной, не исполнена волшебства? А по поверхности еще распластались зеленые пятна кубышек, и сами цветы – как фонарики, ухватившие толику заката…

А как представлен муравейник «изнутри», после заката? Мы видим множество маленьких кроваток, и на каждой из них спит муравьишка. Не муравей, а именно муравьишка, укрытый одеяльцем. Между кроватками расставлены крохотные разноцветные ночные горшочки. Такой муравьиный детский сад…

На задней стороне обложки «крупным планом» показан главный герой: он сладко спит на кроватке с подушечкой, под одеяльцем, у окошка с голубенькими занавесочками, и в окошко заглядывает месяц. А на полу у кроватки – упавшая книжка про этого самого муравьишку. Закольцованный хоровод иллюстраций.

Вот счастливый конец так уже счастливый: «я в домике!».

Правда, уводящий читателя от концепции автора. Но, наверное, органичный для восприятия четырех-пятилетнего ребенка, которому кроватка и горшочек пока еще понятнее суровых биологических законов, по которым живет муравейник.

Марина Аромштам